Как-то лошадь входит в бар

– Такова она, семья. То тебя обнимают, то лупят ремнем – и все с любовью, а кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына[121]. «И поверь мне, До́вчу, иногда пощечина лучше тысячи слов» – вот вы и познакомились с сокровищницей шуток и единственной остротой, какую знал мой папа.

Тыльной стороной ладони он утирает пот со лба и пытается улыбнуться:

– Где же мы были, детки-котлетки? Что ж вы так? Выглядите прямо как побитые дети. Мне так и хочется сделать вам что-то приятное, побаловать, погладить, спеть вам колыбельную. Вы слышали об улитке, которая пришла в полицию? Не слышали? Вы и этого не слышали? Заходит улитка в полицейский участок, говорит дежурному: «На меня напали две черепахи». Дежурный открывает папку и говорит улитке: «Опиши подробно, как это случилось». – «Я не могу вспомнить, – говорит улитка, – все случилось слишком быстро».

Публика смеется, но осторожничает. Я тоже смеюсь. Не только над анекдотом. Смех сейчас – это главным образом повод дышать.

– А я, слушайте, рука моя все время на ручке двери, а водитель, не глядя на меня, бросает в мою сторону…

Маленькая женщина вдруг рассыпалась веселым смехом. Он удивленно смотрит на нее:

– Что случилось, госпожа-медиум? Мне удалось тебя рассмешить?

– Да, – говорит она, – анекдот с улиткой очень смешной.

– Правда? – Его глаза расширяются от радости.

– Да, когда она говорит, что все случилось быстро.

Он всматривается в нее поверх очков. По его лбу пробегают маленькие волны. Я знаю, он мысленно перебирает колкости, чтобы ее уязвить.

– Тебе уже говорили, что ты – как сейф в банке? У вас обоих имеется механизм задержки на десять минут.

Но при этом он только улыбается ей и поднимает руки, словно сдается:

– Тебе нет равных, Пиц.

Она выпрямляется. Ее короткая шея удлиняется прямо у меня на глазах:

– Ты мне так уже говорил.

– Я так тебе уже говорил?

– Однажды я плакала, а ты шел по дороге…

– Почему ты плакала?

– Меня побили, а ты сказал…

– Почему тебя побили?

– Потому что я не расту, а ты пришел за дом, рядом с газовыми баллонами…

– На руках?

– Разумеется. И ты сказал, что я особенная, и если я пла́чу из-за них, то ты видишь это в перевернутом виде, и это как будто я смеюсь из-за себя.

– И ты это помнишь?

– У меня длинная память в качестве компенсации, – говорит она и трижды кивает.

– А теперь – кое-что совершенно другое! – громко провозглашает он, но на этот раз крик его сдержанный, возможно, он осторожничает, чтобы ее не напугать. – И вдруг водитель лупит себя ладонью по лбу и говорит мне:

– Гляди, какой же я дапа́р![122] Возможно, сейчас тебе не подходят такие разговоры, анекдоты? Я всего-то хотел прочистить тебе мозги, чтобы ты чуть-чуть забыл, а сделал плохо, извини, ладно? Прощаешь? Простили друг друга? Ты не сердишься?

– Все в порядке, – говорю я ему, – ничего не случилось.

– А теперь поспи, – говорит он мне. – Ха́лас, до самой Беер-Шевы ты слова от меня не услышишь. Упс!

И снова он представляет нам маленькую сценку поездки: тело его раскачивается в такт с раскачиванием машины, его подбрасывает на неровностях, голова падает на грудь на ухабистом шоссе. Вдруг он в панике встряхивает головой и кричит:

– Я не спал!

И снова медленно погружается в сон. Он дотошен и точен, мастер своего дела. Немногочисленная публика улыбается до ушей: ему преподнесен скромный подарок.

– Но тут, за секунду до того, как мне почти удается уснуть, водитель выдает: «Скажи, можно задать один вопрос, самый последний?» Я не отвечаю. Пропал мой сон. «Скажи мне вот что, – говорит он мне. – Ты специально останавливаешь это?» – «Что – «это»?» – «Не знаю. Это. Плакать». Я тут же, на месте, закрываю рот. Буквально с силой сжимаю зубы. Не разговариваю с ним. Уж лучше будет, если он задвинет еще один анекдот, не вмешиваясь в чужие дела. Едем. Только он, как вы уже поняли, не из тех, кто отступится. Спустя минуту он снова спрашивает меня, сдерживаюсь ли я изо всех сил или мне просто не хочется плакать.

По правде говоря, я уже и сам понять не могу. Это правильно – то, что говорит водитель. Я должен плакать, ведь именно это делают сироты. Но слез у меня нет, ничего у меня нет, мое тело, словно тень, вообще без всяких чувств. И еще, как бы это сказать, вроде бы ничего и не может у меня начаться по-настоящему, пока я по-настоящему не буду знать то, что должен, верно?

Он останавливается, будто ждет ответа от нас, своей немногочисленной публики.

– И только мои глаза, – продолжает он тихо, – готовы вот-вот взорваться от всей этой поездки, но не от слез. От боли – на глаза изнутри давит просто смертельная боль.

Кончиками своих двух согнутых пальцев он нажимает на глаза под очками. Долго трет, с силой, словно пытается вытащить из глазниц.

– У нас, благословенна его память, умер брат, – говорить водитель. – Мальчик пяти лет, утонул в море. Я его не знал, меня родили потом, в качестве утешения, и хотя я даже его не знал, но я всегда плачу по нему.