Как трудно оторваться от зеркал...

Слабо и жеманно пожав ему руку, я вдруг ощутила, как другую руку в кармане платья жжет неотправленное письмо. Мы вошли в уже грянувшее веселье. Я отыскала в толпе нарядной молодежи своих одноклассниц, смотревших на нас как-то странно, потому что после того, как Павел ушел в армию, я входила в этот зал одна. Я держала себя непринужденно, будто была с Павлом. Вера Черемина сказала с хохотком: «Ну, все ясно...» — «Абсолютно все?» — уточнила я. «Частично», — огрызнулась Вера. «Ну, мы танцуем или нет?» — обратилась я к Геннадию. Он очень хорошо танцевал, не то, что Павел. Мы танцевали, платье мое кружилось, а в кармане кружилось неотправленное письмо.

Музыканты вдохновенно били в свои инструменты, высекая исступленную музыку. Прежде я не любила ее, выбиваемую, грубую, но в этот день она кружилась как осенняя листва, лица мелькали, будто я проносилась мимо на поезде; вот снова мелькнула Вера Черемина с поджатыми губами, надменная, в объятиях какого-то солдата. Вот со жгучим укором в черных глазах пролетела мимо Люся Комарова, моя заветная подружка; в нашей дружбе я была ведущей и не знала тогда, что мне предстоит ответить на горячую Люсину привязанность гораздо позже, когда она совсем уйдет из поля моего зрения. Мама упрекала меня за недостаточно внимательное отношение к Люсе, она говорила: берегись! берегись самой себя, ибо тот, кто нуждается в том, чтобы его чувства обслуживали, несвободный человек... Люся промелькнула с укором в глазах, и снова все затмило лицо Геннадия, глядящего на меня честно, как солнце. Я удивлялась, что нам удается неотрывно смотреть друг на друга, когда все вокруг кружится — музыка, платье, письмо в кармане.

С этого танца, продуваемого насквозь исступленной музыкой, началось что-то странное; в грохот оркестра влился еще один настойчивый инструмент, выпевая свою отдельную тему, и я танцевала, приноравливаясь к его звучанию. Как будто ничего не изменилось, как не меняется пейзаж, когда на солнце наползает облако, но освещение стало иным, и я почувствовала, как меня овевает прохладная струя трезвости, точно я стою на пороге какого-то открытия. Теперь-то я понимаю, что у самого входа в него застыла роковая и вместе с тем совершенно случайная фигура Геннадия, а тогда чувство упоительной робости, сменившее вольное, головокружительное счастье, подсказало мне, что не так просто щелкнуть Геннадия по носу, как мне примнилось в моей подростковой самоуверенности. Геннадий, чутко уловив отголоски этой же темы, спросил с насмешливой нежностью: «Что такое?» И не успел прозвучать этот вопрос, как я вошла в свое открытие: я поняла, что отныне буду всегда поступать назло самой себе.

Он не был разбит, побежден. Все это примерещилось мне. И он уже ступил на территорию Павла, свободной, раскованной походкой прошел мимо нашей любви и разлуки, мимо грядущего дня нашей с Павлом свадьбы, он медленно продвигался в глубь моей судьбы, и под ногами его шуршали наши письма, как сухие желтые листья.

Что, что случилось со мной в этот вечер? Ведь каждый прожитый с Павлом день должен был встать на пути этого человека, взметнуться перед ним как взрывная волна, но память молчала, завороженная. Непроходимые заросли наших с Павлом дней, смыкающиеся в стену прошлого, они расступились перед этим человеком, который, я не устану это повторять, был мне безразличен, но на заветное имя в эти минуты отдаленно отозвалась лишь совесть.

Я нащупала в кармане письмо, мысленно обратилась к нему, неодушевленному: потерпи, я отправлю тебя. Музыка остановилась, мы с Геннадием опустили глаза, и тут ко мне подошла Люся:

— Можно тебя на пару минут?

Помню, я струсила... Я хочу, чтобы Люся взяла меня за руку и отвела домой, схватила за волосы и силой оттащила меня от Геннадия... Но она увела меня за колонну и строго сказала:

— Ты соображаешь, что делаешь?

— Что? — удивленно спросила я.

Я хочу, чтобы она сказала: что...

Но она, смутившись из-за моего удивленного тона, прошептала:

— Так нельзя. Люди смотрят.

— Ах, люди, — презрительно возразила я.

Геннадий молча подошел к нам и протянул две шоколадки. Люся не взяла шоколадку, а когда я протянула руку к своей, схватила меня за кисть.

— Да что такое! — тоном господина, укрощающего своего раба, воскликнула я.

Люся отступила. Покачав головой, она ушла в угол зала и оттуда смотрела на нас скорбными глазами.

Я разломила шоколадку пополам, подумав, отломила от своей половины еще кусок и меньшую долю отдала Геннадию. Вторую шоколадку положила в карман, где лежало письмо. Письмо.

Между прочим, что-то грызло мне душу. (Через час пойму — что.) Грызло. Я была счастлива, что на мне красивое платье и вьются волосы, что Геннадий видит все это, что он влюблен, что прошло уже четыреста шестнадцать дней нашей с Павлом разлуки и осталось меньше половины срока, но что-то саднило, не давало ощущению праздника развернуться вполне. И снова минута трезвости как облако наплыла на меня: если б это лицо было лицом Павла!