Как ты смеешь

Глядя, как она падает, я понимаю, что так может рассыпаться не только пирамида, но и вся наша жизнь.

Ее колено лопается, как пузырек пупырчатой пленки.

И краем сознания я понимаю, что в этом хлопке, который издает колено Эмили, похожем на звук вылетающей пробки шампанского в Новый год, виноват мой кувырок.

Виноваты мы с тренером.

«Жутко живот разболелся», – пишет мне Бет тем вечером.

«У тебя же месячные на прошлой неделе были», – отвечаю я. У всех в команде месячные в одно время, как по волшебству.

«Инфекция», – пишет она. «Всю ночь пила клюквенный сок и мамино обезболивающее».

«А если честно?» – спрашиваю я. Она ни разу не пропускала матч – ни разу. Даже когда ее мать поскользнулась на ковре в гостиной и разбила лоб о кофейный столик. Ей наложили сорок семь швов и снабдили викодином на три года.

«А я честно», – пишет она. «Я честнее твоего тренера, солнце».

«Ты знаешь, о чем я. У Эм порваны связки, скорее всего».

Долгая пауза, и я почти чувствую, как внутри Бет закипает чернота.

«А у меня вся жизнь порвана. Пошли вы все».

– Отстранена на два матча, – сообщает Рири. – Два матча без Бет. И Эм вылетела. А с этой мисс курячьи лапки мы все по очереди себе головы разобьем.

– Не повезло, – Тейси Шлауссен с трудом сдерживает улыбку. К хорошему быстро привыкаешь. А теперь, без Эмили и Бет, она наш единственный флаер – других таких худышек просто нет.

– Бет винит во всем тренершу, – замечает Рири.

– Тренершу? – у меня дергается бровь.

– Говорит, что Эм упала, потому что шесть недель питалась воздухом и витаминами, чтобы похудеть ради нее.

Я смотрю на Рири.

– Ты тоже так считаешь? – жесткость в голосе удивляет даже меня саму – те же металлические нотки, что в мою бытность лейтенантом Бет. Никуда они не делись, оказывается.

Глаза Рири округляются.

– Нет, – отвечает она, – конечно, нет.

Бет лежит на трибунах, на самом верху. Глаза скрыты под солнцезащитными очками.

– Вот смотрю я на вас, на то, как вы себя с ней ведете. Сентиментальные слабачки, – фыркает она.

– Тебе никогда никто не нравится, – говорю я, – и ничто.

– Она не должна была ставить вместо меня Бринни Кокс, она коротышка и дура к тому же, – продолжает Бет. – А уж зубы ее… сама знаешь.

– Почему ты не пришла? – я пытаюсь заглянуть за темные стекла, понять, насколько глубоко ее ранило.

– Ей больше некого поставить наверх, – говорит она. – Она будет умолять меня вернуться.

– Сомневаюсь, – отвечаю я. – Она слишком принципиальная.

– Неужели? – Бет приподнимается и глядит на меня. Ее глаза, как две сферы в серебристой оправе – глаза насекомого, пришельца. – Что-то я не заметила.

Я выдерживаю ее взгляд.

– У нее есть папочка и свисток, – чеканит Бет, – но у меня тоже кое-что есть.

– Мы никому ничего не расскажем, – быстрее обычного говорю я. – Мы же решили.

– Опять «мы», значит? – Бет снова ложится на скамью. – Я ничего не решала.

– Если бы ты собиралась рассказать, то ты бы это уже сделала.

– Сама знаешь, так нельзя играть, если хочешь выиграть.

– Ты не понимаешь, – пытаюсь объяснить я. – Они… у них все не так, как ты думаешь.

– Ага, – ее взгляд пронзает меня насквозь. – А ты лучше знаешь, что ли? Заглянула в ее истерзанную душу?

– Есть кое-что, чего ты не знаешь. О нем. О них.

– Не знаю, значит? – в ее словах уже нет насмешки; это что-то другое, более похожее на непреодолимое желание узнать. – Так просвети меня. Чего я не знаю? О чем не догадываюсь, Эдди?

Но я ничего не отвечаю. Не хочу, чтобы она знала. Теперь я убедилась окончательно – она готовится к войне.

Следующим вечером тренер устраивает праздник в поддержку Эмили – из-за травмы та не сможет репетировать шесть недель, а может, и дольше.

Мы даже представить не можем такого – не репетировать шесть недель. Это же целая жизнь.

На улице слишком холодно, но, разгоряченные вином, мы снимаем куртки и уютно устраиваемся на террасе, глядя, как медленно сгущаются сумерки. Эмили досталось лучшее место; она высоко поднимает ногу, давая всем разглядеть свой пластиковый фиксирующий сапожок, а у самой глаза в кучку от обезболивающего. Сегодня счастливее нее девчонки в мире нет.

Я решаю не думать о том, что сказала Бет. Она упала, потому что шесть недель питалась воздухом…

Тренер рисует схему субботнего выступления на салфетках, разложенных на стеклянном столике. Мы сгрудились вокруг и внимательно следим за ее маркером, от которого зависит наша судьба.

– До финального матча с «Кельтами» три недели, – говорит она. – Покажем себя блестяще – и квалификационная лента наша. Тогда на следующий год пойдем на региональные соревнования.

Мы сияем.

Никто даже не спрашивает, где Бет, пока Тейси – ее бывшая шестерка, наш пьяный в стельку Бенедикт Арнольд[31] – не мычит:

– И кому нужна эта Кэссиди? Зачем нам весь ее негатив? Мы и без нее попадем на региональные.

Все начинают нервничать, но тренерша беспечно улыбается и крутит браслет на запястье. Я с улыбкой отмечаю, что это мой браслет – глазок на ладони блестит в свете садового фонаря.

– Кэссиди вернется, – говорит она, – а может, и нет. Но флаером ей больше не бывать.