Как утопили в крови Языческую Русь. Иго нового Бога

Небо твоё, Небо моё —Кровью залить и поделить…Небо твоё, Небо моё,А под ногами плачет земля.Никола Емелин. «Хватит стрелять!»

…Пока монах один, чернее сажи,

О всепрощенье что-то бормоча,Не всыпал яд в языческую чашу…Отведал Русь – и стаял, как свеча.Его связали кушаками туго,Перунов крест сорвали со шнура,И меч – грозу ублюдочного югаУблюдок сбросил с берега Днепра.Змея-монах, стращая божьей карой,

Траву усыпал фосфором луны,И, обезглавив дерзкие драккары,Их превратил в смиренные челны.Стелился дым, удушливый и рваный…Нерусской плотью пахнущая мразь,Напялив латы с солнцами и львами,В палатах села, Русью нареклась.

А Широпаев. «Пленник»

Сейчас о долгом и кровавом пути новой веры по Русской земле вспоминать не модно. Сейчас в моде другие авторы – кто возносит Владимира за великую мудрость, из-за которой принятие христианства не сопровождалось-де «социальными потрясениями», ознаменовавшими принятие христианства в Польше, Венгрии, Скандинавии.

Кто утверждает, что уже время сына крестителя, Ярослава, было «временем очевидного расцвета христианства» на Руси.

Тем, кто осмеливается вспоминать про «огонь и меч» киевских дружин, суровые бородатые (и не очень) публицисты пеняют за «клевету на церковь», за «повторение задов советского агитпропа» и так далее.

Я не называю ничьих фамилий, интересующийся темой читатель сам назовёт не одну и не две, да и не в фамилиях дело, право слово, не в отдельных личностях – в настроении, в моде, в «атмосфере», как говаривал Г.К. Честертон.

Между тем задолго до Октябрьского переворота писали о насильственном характере крещения и не какие-нибудь воинствующие безбожники или профессиональные революционеры, а церковные историки, зачастую сами из числа архипастырей.

«Не все, принявшие тогда у нас святую веру, приняли ее по любви, некоторые – только по страху к повелевшему» (архиепископ Макарий, «История русской церкви». СПб., 1868. С. 27).

«Не желавших креститься было весьма много в Киеве, так и вообще по всей Руси. (…) Всякое правдоподобие (блаженные времена, когда исследование считалось не с «линией партии» или «историографической традицией», но с правдоподобием. – Л.П.) требует предположить, что было некоторое, а может быть, и немалое количество таких, которые остались глухи к проповеди и в глазах которых князь и бояре были отступниками от святоотеческой веры.

Одни из таких людей могли быть заставлены повиноваться угрозами или даже прямо силой, а другие, вероятно, не были заставляемы никакими средствами, или искали спасения в бегстве, или сделались, так сказать, языческими мучениками» (Е.Е. Голубинский, «История русской церкви». Т 1.Ч. 1. М., 1901. С. 168–169).

Но ярче всего сказал об этом автор статьи «Политическая и общественная деятельность высших представителей русской церкви (X–XV вв.)» в церковном журнале «Звонарь», № 8, 1907 года:

«Язычество было ещё сильно, оно не отжило ещё своего времени у нас на Руси, оно сопротивлялось введению христианства; поэтому правительство принимает насильственные меры в деле распространения христианства, прибегает к огню и мечу с целью внедрения евангельского учения в сердца язычников. И служители Христовы не вооружаются против таких средств, напротив, они их оправдывают и на трупах воздвигают крест Христов».

Не знаю, так ли плохо, что имя автора статьи осталось неизвестным. В противном случае не миновать бы ему нынче обвинений в «клевете», «атеистической пропаганде», а может быть, и «жидомасонстве».

Мы видим, что сторонники «мирного» крещения Руси неправы, по крайней мере, в одном: «огонь и меч» – не выдумка советских безбожников, не социальный заказ атеистического государства.

Скорее уж в советские и последующие времена церковные авторы старательно затушёвывали в истории своей церкви всё, мешавшее созданию выгодного образа «кроткой невинной страдалицы», а не иллюстрации к русской пословице «как аукнется…». Или, если угодно, евангельской истине: «какою мерою мерите, таковой и вам отмерено будет».

Источники, однако, говорят не в их пользу. Даже в Киеве, по словам младшего современника крестителя Илариона (митрополита, кажется, трудно заподозрить в симпатии к язычеству), «аще кто не любовию, но страхом повелевшего крещахуся, понеже бе благоверие его со властью сопряжено».

За пределами стольного града события разворачивались несколько по-иному. После крещения, по свидетельству летописи, «весьма умножились разбои».