Какой простор! Книга вторая: Бытие

— Куда глаза глядят, хоть на край света, лишь бы вырваться из клетки. Уж сколько лет я в той клетке добровольно маюсь! Поденщицей наймусь на паровозный.

— Как же это так? Слова не сказав, покинула родное, гнездо, бросила на произвол больных родичей.

— Татьяна богу душу отдала, хворые пошли на поправку… Не могу я так больше, задохнусь. Сманывает меня старик, говорит — поженимся, говорит, дура, неделю свадьбу играть будем. А как я от живого мужа уйду? Да и он хорош, колобродник, жениться на глазах у жены надумал. Стоит на своем, не отступается… Замучил он меня вконец, как запаленную лошадь. Нет больше мочи. Или бежать надо, или руки на себя наложить, третьего пути нет.

С полверсты шли молча.

— Слыхал я, будто тебя солдат Максим в коммуну приглашает. Шла бы туда, от греха подальше, — посоветовал Аксенов.

— Боюсь я в фольварке оставаться, убьют меня батько, и Максима со свету сживут, я их знаю. — Взглянув на пылающее лицо ветеринара, Христя испуганно спросила: — Что вы запаленный такой? Уж не заразились ли, не дай бог, тифом? Дайте, я помогу, — и, выхватив из рук ветеринара мешочек, ловко кинула его себе на спину, пристроила рядом с узлом.

— Как же это ты так, молодая, красивая, и в наложницы пошла к старику? Срам-то какой. Не, только на хуторе, в Куприеве все знают, жена его знает.

— Наймичка я! Безответная, как скотина. А хозяин наш кого хочешь в бараний рог скрутит. Искусил меня сатана. Вот не выдержала неволи, бежала. Если не примут на завод — уйду куда глаза глядят, Россия огромадная…

— А тебе этот, как его, что в коммуну прибился, Максим, по сердцу пришелся?

— Не знаю! Вроде бы справный мужик, непьющий. Говорит — была жена, да беляки замордовали из-за него. Через это он и село свое покинул, говорит: все там Марину напоминает.

Ветер крепчал, дул в спины, облегчал ходьбу, гнал низом шипящую поземку. Бескрайняя степь шевелилась, будто живая.

Ивана Даниловича мучил жар, вялые мысли его туманились, хотелось пить, и он то и дело наклонялся, хватал горсть снега и, сжав в комочек, совал в спекшийся рот, сосал с жадностью.

Подошли к Федорцовой роще: на опушке белели срубленные пеньки и деревья с начисто ободранной корой. И здесь услышали приближавшийся веселый перезвон серебряных бубенчиков и шальной бег тяжело дышащего коня. Христя испуганно обернулась, вся сжалась, стала маленькой и беспомощной.

— Батя!.. Запорет, а у меня под сердцем дите от него завязалось! — крикнула она, шарахнулась в сторону с дороги и, проваливаясь в снегу по колено, побежала к роще.

Федорец свернул коня в поле, быстро нагнал Христю и с ходу ударом витого арапника свалил ее в снег.

Дико закричав, Христя вскочила, но второй, еще более свирепый удар заставил ее упасть на колени.

— Я тебя образую, паскуда! — Грязно ругаясь, не помня себя, старик бил и бил по чему попало.

Аксенов, задыхаясь от гнева, подбежал к нему:

— Назар Гаврилович, бога побойся!.. Беременная она, сейчас созналась.

— Кыш! — словно на курицу, крикнул Федорец на ветеринара. — Я сам себе царь и бог! Садись! — крикнул он невестке и, как котенка, швырнул ее в розвальни. Отваливая полозьями широкий пласт снега, круто развернул очумевшую от криков и арапника лошадь и помчался назад.

— Уйду от тебя, идол постылый!.. Уйду, уйду, к Максиму уйду! — донеслись до Ивана Даниловича замирающие вдали вопли. Он беспомощно развел руками и, подняв свой разорванный мешочек, из которого просыпалось немного муки, подавленный и разбитый поплелся дальше.

Он сильно ослабел, и порыв ветра повалил его в снег. Минуты две он лежал, собираясь с силами, с трудом поднялся на гнущиеся ноги. Болезнь шатала его. Он брел словно во сне. Наконец в предвечерней синеватой дымке возникла Чаруса, напоминая деревянные кубики, которыми в детстве любил играть его сын Ваня.

Аксенов остановился передохнуть, опустил к ногам мешочек с мукой, вытер рукавом пальто пот со лба; вдалеке поднимались трубы паровозного завода. Одна труба, покрытая кроной курчавого синеватого дыма, издали напоминала сосну. Завод работал, и это подняло дух разбитого усталостью, больного, подавленного Ивана Даниловича. Он несколько минут стоял на одном месте, любуясь заводскими цехами, в окнах которых блестели лучи заходящего солнца.

X

Встревоженная Мария Гавриловна бережно раздела мужа и уложила в постель. Он безропотно подчинился ей, лег и сразу словно поплыл в тумане, под радостный благовест колоколов — часа через три впал в полное беспамятство. Всю ночь Иван Данилович метался в кровати, бредил, бормотал что-то о противосапной сыворотке, о каких-то микробах. Жена до утра сидела рядом, поправляя на его лбу мокрое полотенце: он непрерывно и жалобно звал ее.

Внезапно приподнялся на подушках и, яростно споря с кем-то, закричал:

— Жизнь — она вечная, ибо может возникать из неживой природы! Понятно?

— Понятно, Ваня, спи, спи!

За всю ночь Мария Гавриловна не сомкнула глаз, а утром послала Шурочку в больницу за доктором.

Девочка через полтора часа вернулась и сказала, что больница закрыта, нечем топить, врачи сами болеют.