Календарь-2

Проблема, однако, в том, что упомянутый зазор весьма велик не только в стилизаторских, иронических, блатных песнях Высоцкого, а и в тех его лирических монологах, которые он произносил как будто от первого лица. Высоцкий вынужденно переносил стратегию ролевого поведения и на ту сферу, в которой раздвоение (в его случае — и растроение) личности катастрофически противопоказано. Что сделаешь, это особенность дарования, роднящая Высоцкого с его народом, обеспечившая любовь этого самого народа, но и послужившая источником вечного внутреннего разлада. То, что это осознавалось как трагедия, подтверждается гипертрофированным, болезненным вниманием Высоцкого к теме двойничества — и тут вспоминаются не только иронические сочинения вроде «И вкусы, и запросы мои странны», но и вполне серьезные тексты вроде «Мой черный человек в костюме сером». То, что «черный человек» в русской традиции — двойник, в доказательствах не нуждается (хотя весьма интересно было бы с этой точки зрения осмыслить моцартовского Черного человека — ведь тот, кто заказывает реквием, может быть и пророческой, всезнающей ипостасью души самого художника, хотя в реальности Реквием был заказан графом Вальзегом, обычным графоманом, скупавшим чужие сочинения и выдававшим за свои). После Есенина — а к нему Высоцкий типологически, психологически и даже физиологически ближе, чем Окуджава к Блоку, — «черный человек» однозначно выступает как персонализированная темная сторона авторской личности; символично, что своего «черного человека» Высоцкий написал за год до смерти, как и Есенин — своего. Напомним этот текст — не самый популярный, ибо это стихи, а не песня:

Мой черный человек в костюме сером!Он был министром, домуправом, офицером,Как злобный клоун он менял личиныИ бил под дых, внезапно, без причины.И, улыбаясь, мне ломали крылья,Мой хрип порой похожим был на вой,

И я немел от боли и бессильяИ лишь шептал: «Спасибо, что живой».Я суеверен был, искал приметы,Что, мол, пройдет, терпи, все ерунда…Я даже прорывался в кабинетыИ зарекался: «Больше — никогда!»Вокруг меня кликуши голосили:«В Париж мотает, словно мы — в Тюмень;

Пора такого выгнать из России!Давно пора, — видать, начальству лень».Судачили про дачу и зарплату:Мол, денег прорва, по ночам кую…Я все отдам — берите без доплатыТрехкомнатную камеру мою.И мне давали добрые советы,

Чуть свысока похлопав по плечу,Мои друзья — известные поэты:Не стоит рифмовать «кричу — торчу».И лопнула во мне терпенья жила —И я со смертью перешел на «ты»,Она давно возле меня кружила,Побаивалась только хрипоты.Я от Суда скрываться не намерен:

Коль призовут — отвечу на вопрос:Я до секунд всю жизнь свою измерилИ худо-бедно, но тащил свой воз.Но знаю я, что лживо, а что свято,Я это понял все-таки давно.Мой путь один, всего один, ребята,—Мне выбора, по счастью, не дано.