Календарные дни

Тот день выдался мартовским — теплым, тихим. Солнце било в высокое поле передо мной, и лучи слепили, отражаясь от тонкого, как соль высшего помола, снега. Сильными синими веслами падали и поднимались тени сосен и елей. Слева, чуть в низине, выпирали кусты — там скучал Третий, — и было хорошо видно, как они поднимались все выше, а потом пропадали, стиснутые стволами, и опять высоко над ними протягивались коротко мачты и провода, а перед глазами, в двух шагах от схрона, из-под наста выглядывали две нежные елочки, веселя панораму. Зато я стоял мясником саратовского крытого рынка: крови жаждал и выстрела. Для того и готовились несколько месяцев. Вся злость и гнев, которые накопил в жесткой коробке календарного года, ненависть к тому, чего душа не принимала, а выполнял, и — подчиняясь им — все, даже самое доброе во мне выстрела ждало. Дыбом чувства поднялись вмиг, когда услышал шум верных загонщиков, бредущих от скотомогильника, и когда ловлю себя на первобытном волнении и ожидании, то лицо и руки кажутся нечистыми, но это позднее, а тогда стоял, боясь пошевелиться, и просил кого-то неведомого, но могущественного послать зверя на меня — порох сох ожиданием, свинец в стволах плавился. А я пыжился не ударить в грязь лицом, когда приспеет настоящее дело, чтобы не пустили в родном охотколлективе расхожую шкварку о моей мнимой меткости и таком же хладнокровии.

Время неслось кувырком — не знаю, быстро это или очень медленно.

Внезапно тени, краски, борозды исчезли. Все кругом стало белесым, размытым — на пологий гребень снежного холма, скрывавшего подступы к березняку, выплыл волчина. Зверь бежал чуть наискосок поля, и ветер старался на меня, — сердце ходуном ходило в груди, понял: уготовлено судьбой пса успокоить.

Волк выскочил на вершину стремительно, но тотчас остановился, растягивая мои добычливые секунды, двусторонним желтым взглядом ухватил перед собой всю местность, сразу и точно задерживая в памяти каждое дерево, каждый куст, каждую обозную борозду, направление полета птицы. Все показалось ему на миг безопасным, вымершим, пустым. Но потому волк и живет, до сих пор рядом с человеком, что сам себе не доверяет по звериной технике безопасности. Да его на этом и ловят. А загонщики базар подняли с собачьим лаем, но дальше колка не шли, боясь попасть под выстрел, тем более, что Симон наверняка мужикам небылицы о карабине наплел, о силе его убойной.

Не заподозрил пес. Легким скользящим махом, как будто даже лениво, приближался к кустам. Сердце мое уже под языком колотилось.

Я поднял ружье. Прицельная планка, точно палочка дирижера, отсчитывала последние такты жизни хищника, голова зверя плясала на мушке. Я все давил и давил на спусковую скобу, и все друзья помогали мне, пока не понял с ужасом: не сбить влет пса. Да не от жалости — просто захотелось дурочку погонять, вот этот бег — теплый, осознанный, по целине — вроде бы просрочить. Такого ведь и в кино не увидишь, а если тушу поглядеть охота, можно и на мясокомбинат наведаться.

Волк как жук-скарабей — хворостиной по углам не погоняешь, даже невидимой, чтобы понаблюдать, что да как. Бить надо было уже в бок с сытой шерстью, потому что зверь неожиданно замедлил широкий бег на полвыстреле от моего дерева и, развернувшись на мерзлом хвосте, понесся на место Третьего номера, хотя меня он, точно, не учуял.

Видел ли волка Первый? Не стрелял почему?

Чтобы подавить искушение, я быстро опустил стволы, действуя по правилу, не хочешь искушаться — не искушайся. И тотчас все цвета прихлынули к пейзажу, все неровности к рельефу, к полю, все размеры к предметам, а ко мне вернулось сожаление и обида на себя, что поднятого не остановил, — не видать мне больше волчьего загона с красными флажками.

Зверь уходил к кустам. И чем больше становилось расстояние между нами, тем острее были чувства утраты и ненужности поступка. Верно, все в жизни наметано на живую нитку чувств и определенно: вот и совершаешь поступок ради действа только, чтобы себе доказать или чужому показать себя, но кто же научит наконец делать добро на расстоянии и в упор. Да выкладки досужие враз кончились, и как тут было не остолбенеть с открытым ртом. Третий безмолвствовал. Этого только нам сейчас недоставало.

Третий молчал, хотя пес сел ему прямо на стволы. Зверь добрался до кустов и некоторое время прислушивался к тому, что учиняли близ его логова шумовики. Закричала над головами пронзительная сорока.

На первых трех номерах стояла тишина, готовая к пальбе. Волк словно ожидал — я не мог знать — что? И только потом обнаружилось и разъяснилось, кто порвал эту жалкую технологическую цепочку убийства.

Наконец зверь резко вскинулся, точно уперся в стеклянную стену, и без раскачки резво пошел круто вправо к левому нашему флангу. Несколько раз я терял его из вида, тронулся вслед, почти не думая о маскировке. Дуплет прервал гонку. Четвертый, не выдержав общего молчания, открыл пальбу раньше времени и места.