Калигула

Когда Августы не стало, Тиберий обрушил свой гнев на несчастную семью Германика. Такой решительный поворот опять-таки не обошелся без содействия Сеяна. Приставленные им к Агриппине и ее старшим сыновьям соглядатаи отслеживали буквально каждый их шаг. Более того, к ним постоянно подсылались провокаторы, уговаривавшие их немедленно бежать на рейнскую границу к германским легионам, якобы готовым в память о Германике поддержать его семью в борьбе против Тиберия. Были советы и совсем уж нелепого толка: Агриппине с сыновьями предлагали в самый людный час на форуме, обняв статую божественного Августа, воззвать к сенату и римскому народу о помощи против Тиберия. Понятное дело, советы эти Агриппиной отвергались, но поскольку она не изобличала гнусных советчиков, не отдавала их в руки властей для законной кары, то Сеян представлял происходившее Тиберию как подготовку к осуществлению переворота, а отказ немедленно следовать советам — как обычную осторожность заговорщиков.

Смерть Ливии Августы развязала врагам семейства Германика руки. Не то чтобы мать Тиберия была покровительницей Агриппины и ее детей, но она не желала раскола в большой императорской семье, могущего обернуться самыми печальными последствиями для складывающейся династии, ибо выгоден он был более всего Сеяну, чего мудрая Августа не могла не понимать. Потому-то она и задержала у себя не без наущения написанное от имени Тиберия послание сенату, направленное против Агриппины и Нерона. Когда Ливия ушла из жизни, письмо это наконец-то попало в сенат. Впрочем, несмотря на резкий тон письма, политических обвинений в нем не было. Нерон осуждался за любовные связи с юношами, а Агриппина укорялась за надменность и строптивый нрав. Неясно, действительно ли старший брат Гая погряз в разврате однополых связей, но матери его и надменность, и строптивость были свойственны. С другой стороны, эти, пусть и не лучшие человеческие качества, вовсе не повод для сурового наказания, что же до обвинений против Нерона, то их все считали измышленными^{161}

.

Вопиющее несоответствие официальных обвинений и требований самого сурового приговора, с предложением какового настойчиво изъявлял желание выступить сенатор Котта Мессалин, многих «отцов, внесенных в списки» (patres conscripti)

 — обычное обращение к сенаторам — не могло не смутить. Как-никак резкий тон письма не обозначал точно истинных намерений Тиберия, а уж «состав преступления» вызывал скорее недоумение. Потому-то виднейший сенатор Юний Рустик, удостоенный Тиберием почетной и ответственной обязанности вести протоколы заседаний сената, поддержал тех, кто сомневался в необходимости осудить Агриппину и Нерона. Более того, он стал увещевать консулов не начинать разбирательства этого явно сомнительного дела и заключил свою речь словами, «что важные последствия могут зависеть от ничтожнейших обстоятельств и что старик, быть может, когда-нибудь стал бы раскаиваться в истреблении семейства Германика»^{162}

.

Подкреплением здравой речи Юния Рустика стало поведение народа. Толпа окружила курию, где заседал сенат. Люди несли изображения Агриппины и Нерона и возглашали здравицу Тиберию, не веря в намерение принцепса расправиться с родственниками. «Письмо подложно!» — раздавались в толпе крики. Сенат, вняв доводам Юния Рустика, облеченного высоким доверием принцепса, учел и мнение римлян, выражавших не только желание защитить от расправы родных Германика, но и совершеннейшую преданность Тиберию, и не решился принять «прискорбные решения». Увы, глас сената римского народа в Империи уже мало что решал, если противоречил воле императора. Тиберий издал специальный указ, где выразил порицание простому народу, Юния Рустика же прямо назвал предателем, подвергшим императорское величие публичному оскорблению. Вновь Тиберий повторил те же обвинения в адрес Агриппины и Нерона, а решение вопроса об их наказании потребовал передать на свое усмотрение. Сенат безропотно покорился.

Агриппина была приговорена к ссылке на остров Пандатерию в Тирренском море. Когда она попыталась роптать, то центурион, присланный за ней и получивший, очевидно, самые строгие указания, не задумываясь прибег к побоям и выхлестнул несчастной глаз. Когда же в ссылке она попыталась уморить себя голодом, Тиберий приказал насильно кормить ее. При этом он не уставал говорить о своем милосердии: ведь он не приказал удавить ее и бросить на лестницу Гемоний^{163}.