Калигула

«Разве распутники удержатся от совращения и развращения юношей и станут соблюдать ту границу, которую ясно поставила сама природа? Разве, испытав все возможные способы удовлетворения своей похоти с женщинами, они, пресыщенные наслаждениями, не станут искать иных форм разврата, более острых и беззаконных? Соблазнять женщин — даже свободнорожденных — и девушек оказалось делом легким и не требующим большого труда от охотника, который выходит на эту охоту, владея богатством; тот, кто поведет осаду даже против самых уважаемых женщин и против дочерей уважаемых отцов, используя уловки Зевса и неся в руках золото, никогда не потерпит неудачи. А что произойдет дальше, ясно всякому — ведь мы видим так много подобных случаев. Человек, ненасытный в своих страстях, не встречая отпора и сопротивления на этом поприще, начинает презирать легкий успех и любовь женщин, слишком просто достающуюся ему и по-женски нежную, и переходит к погоне за юношами; ему хочется опозорить тех, из кого впоследствии выйдут судьи и военачальники, и он надеется испытать с ними какой-то новый вид наслаждения, более труднодостижимый; он уподобляется любителям вина и пьяницам, которые долго и непрерывно пили несмешанное вино, уже не хотят пить его и искусственно возбуждают жажду потогонными средствами, солеными и острыми кушаньями»^{193}.

Тиберий, имевший все возможности войти в историю как великий полководец и мудрый правитель, сделал все, чтобы позднейший историк Рима безжалостно дал такую оценку его продолжительного царствования: «Тиберий управлял государством с великой беспечностью, ненасытной жадностью и мерзостной похотью»^{194}. И как не согласиться с Аврелием Виктором, утверждавшим, что Тиберий «сам губил добрые начинания»^{195}

.

Вот с таким Тиберием и встретился на Капрее девятнадцатилетний Гай. Деградирующий на глазах старец, мнительный и жестокий, не мог вызывать никаких добрых чувств у юноши, тем более что он видел перед собой убийцу своего старшего брата, виновника несправедливого заточения среднего брата и главное — горячо любимой матери. Невиновность их была для Гая очевидной, и потому можно не сомневаться в том, каким было его истинное отношение к Тиберию. Не забудем, что он наверняка знал разные версии смерти своего отца. Ведь молва упорно считала Тиберия виновным в смерти Германика… Поэтому Гай не мог не опасаться и за собственную жизнь. Откуда и когда придет беда — сын Германика и Агриппины не знал, но вправе был ожидать грозы каждодневно и ежечасно. Сейчас он вроде бы у Тиберия в числе людей привечаемых, наряду с его внуком Гемеллом — один из ближайших родственников, но что ждет его завтра? Брат Друз, ныне томящийся в подземелье Палатина, был покорен принцепсу, никакой опасности для него не представлял, и он ведь такой же сын Германика… Кто знает, что завтра придет на ум этому мерзостному старику! Отсюда осторожность, осторожность и еще раз осторожность! Иного способа выжить на Капрее у Гая Цезаря не было, поведение его должно было стать таким, дабы не дать никакого повода для каких-либо подозрений и обвинений.

Не забудем, что и люди его окружали не самые доброжелательные. Порядочность, искренность, верность при дворе Тиберия на Капрее существовать просто не могли. Потому-то немало хитрецов пытались выведать у Гая его сокровенные мысли, дабы приобрести материал для доноса: «На Капрее многие хитростью или силой пытались выманить у него выражение недовольства, но он ни разу не поддался искушению: казалось, он вовсе забыл о судьбе своих ближних, словно с ними ничего не случилось. А все, что приходилось терпеть ему самому, он сносил с таким невероятным притворством, что по справедливости о нем было сказано: «Не было на свете лучшего раба и худшего государя»»^{196}.

Примерно то же сообщает о нашем герое и Тацит: «Он настолько владел собой, что ни осуждение матери, ни гибель братьев не исторгли у него ни одного возгласа; как начинал день Тиберий, тот же вид, почти те же речи были и у него. Отсюда ставшее впоследствии широко известным крылатое слово оратора Пассивна: никогда не бывало лучшего раба и худшего господина»^{197}

.

И Аврелий Виктор пишет, что Гай успешно носил личину «стыдливости и покорности, так что с полным основанием в народе пошел слух, что никогда не было еще лучших слуг и более строгого господина, нежели он»^{198}. По его же словам, на Капрее при дворе Тиберия Калигула «был всем любезен и приятен»^{199}.

Можем ли мы осудить нашего героя за такое поведение? Ни в коем случае! Только таким способом он мог обеспечить себе безопасность при дворе Тиберия. Ведь мнительный старик всегда помнил, что Гай принадлежит к семье Германика, от него жестоко пострадавшей, и потому особого доверия к последнему сыну ненавистной Агриппины не испытывал^{200}. Лишь желание найти себе преемника только из своего рода заставляло старого императора проявлять великодушие к Гаю Цезарю.