Калинова яма

Не все, однако, разделяли мой яростный антинемец– кий запал. Во время работы в газете я сдружился (если вообще можно употребить это слово по отношению к разведчику) с репортером Анджеем Ожешко – добрым круглолицым блондином, любившим выпить и поесть. Вечером в конце июня – как раз после того, как вышла та самая статья, – мы с ним решили прогуляться по Кракову от Дворца Печати, где располагалась наша редакция, до набережной Вислы, где Анджей хотел встретиться с одним из своих далеких знакомых.

Был теплый летний день, дул свежий ветерок, с востока приближались облака. Ожешко был встревожен и напуган. И, как всегда, разговорчив.

– Томаш, все-таки так нельзя, – говорил он, постоянно ускоряя шаг и монотонно жестикулируя правой рукой с зажатой в ней папиросой. – Да, немцы – враги, и да, они хотят войны, но зачем так писать? Неужели ты не понимаешь ответственности? Я понимаю: твои родители не заслужили такого, и поверь, я тоже ненавижу немцев, но зачем же вот так?

Согласно легенде, я родился в польской семье в Штеттине. В декабре тридцать восьмого моих родителей арестовало гестапо, а сам я бежал в Краков. Легенда готовилась долго, с душераздирающими газетными публикациями о несчастной семье Качмареков и даже со свидетельствами людей, которые якобы знали моих родителей.

– Неужели ты не понимаешь, что дразнишь их? – Ожешко продолжал нервно жестикулировать. – Иногда я думаю: будь проклят наш польский гонор! Наше бряцанье оружием, наша воинственность – пока дело не дойдет до настоящей войны, все мы кажемся себе крылатыми гусарами. Поверь, Томаш, я не меньше тебя хочу увидеть польских солдат, марширующих по Берлину, но если можно обойтись без этого, то зачем лишний раз дразнить немцев? Это опасная игра. Мы машем водяным пистолетиком под носом у опасного зверя.

– Без этого нельзя обойтись, – глухо отвечал я. – Война будет. Глупо рассчитывать, что все обойдется. После Чехословакии они вошли во вкус и теперь не остановятся.

– Как раковая опухоль. – Ожешко крепко закусил папиросу. – Томаш, я никогда не видел войну. И, если честно, не хочу ее видеть. Очень не хочу.

– Я тоже не видел, – соврал я. – И тоже не хочу.

Неторопливым прогулочным шагом мы прошли Ста– ровисльну улицу и подошли к реке, откуда пахло студеной свежестью. У набережной, опершись на ограждение, стоял невысокий человек в слегка помятом костюме. Он обернулся к нам и помахал рукой Ожешко: видимо, это и был его знакомый. У него было плоское лицо с круглым носом, небольшие залысины на висках и немного оттопыренные уши. Когда мы подошли к нему, он энергично пожал руку Ожешко.

– Наконец-то, – сказал он. – Добрый день, пан Анджей. Я завтра еду в Германию, и уже боялся, что не увидимся.

– Добрый день, пан Франтишек, – ответил Ожеш– ко. – Томаш, это очень интересный человек. Это Франц Хониок, он живет в Силезии, но всей душой любит Польшу. Пан Франтишек, это журналист Томаш Качмарек. Вы наверняка читали его.

– Пан Качмарек! Какая приятная встреча! – Глаза Хониока заблестели, он пожал мне руку. – Я читал вас в газете, вы прямо ух! Так и хочется сесть на танк – и до Берлина!

Я смутился.

– Что вы, самые обычные статьи. А вы не хотите переехать в Польшу? В Силезии вам может грозить опасность. Сейчас очень неспокойно.

– А, – Хониок махнул рукой. – Будь что будет! У меня там ферма. Неужели я брошу дело всей жизни? А что до Гитлера – да не пошел бы он к черту. Уверен, ему осталось недолго.

– Я же говорил, что среди немцев есть порядочные люди! – сказал Ожешко. – Порядочные и бесстрашные. Люди, в которых еще не заглох голос совести. А теперь пойдемте к Пивной улице, там есть отличное заведение.

Весь вечер мы пили пиво и разговаривали. Хониок был интересным собеседником для силезского фермера. Он рассказывал смешные деревенские истории и много шутил, а когда речь заходила о политике – громко проклинал Гитлера и желал победы польскому оружию.

– И пусть нашему доблестному вермахту здесь дадут такого пинка под зад, чтобы они драпали до самого Берлина! – говорил он, пил и смеялся, а затем вновь становился серьезен. – Знаете, когда я читаю немецкие газеты, мне иногда хочется рычать от злобы. Эта бешеная собака не понимает, что найдет здесь свой конец! И я уверяю вас: среди немцев намного больше порядочных людей, чем кажется. Просто они задавлены, их не слышно, но они есть. И однажды они заявят о себе. Будьте уверены.

Я поддакивал и кивал головой. И все же мне он был неприятен, как неприятен любой человек, желающий поражения своей стране.

– Господи! – говорил Хониок, оглядывая кабак после глотка пива. – Каждый раз, когда я приезжаю сюда, я дышу воздухом свободы. Не смотрите, что я немец по паспорту: в душе я поляк. Сегодня мы все поляки. Все честные люди, оказавшиеся под тенью Гитлера.

– И все же лучше бы вам переехать сюда насовсем, – заметил я. – Зачем по собственной воле жить в стране, которую вы не любите?