Калиш (Погробовец)

— Ради Бога, оставьте мне мою няню!.. — ответила со слезами Люкерда. — Мне никого не надо больше… я устала, должна отдохнуть.

— Можете, ваша милость, отдыхать, — дерзко сказала Бертоха; — мы не желаем уступать чужим, это наша обязанность служить вам.

— Она для меня не чужая, вы чужие! — плача, возразила Люкерда. — Уходите, я велю вам…

У нее оборвался голос, а Бертоха перебила.

— Первое приказание для меня моего пана.

Между тем как у дверей шел спор, служанки протискались в комнату; Бертоха также вошла и принялась хозяйничать. Не обращая внимания на княгиню, схватила снятое с нее платье, распоряжалась служанками.

Орха стала успокаивать Люкерду и увела ее к кровати. От ненужных, в сущности, прислужниц нельзя было отказаться. Княгиня плакала, а девушки смеялись и фыркали, толкаясь по комнате. Под видом работы они наливали воду, носили кувшины, обдергивали тяжелые занавески и ковры, прикрывали и раскрывали окна, и все с насмешливыми усмешками.

Перестав спорить, Орха предоставила им свободу, а сама уселась около своей панночки, решив не оставлять ее и сопротивляться хотя бы насильно. Люкерда, сжав судорожно руку, держала ее за платье.

Бертоха ходила кругом, заглядывала и тут, и там, заговаривала, наконец, устав и разозлившись, уселась па скамье, отослав служанок в другую комнату.

Возможно, что усталая и заплаканная Люкерда в конце концов уснула бы, кстати настала и ночь, но крики в замке и угрюмое, угрожающее лицо Бертохи, со взглядом которой она постоянно встречалась, не давали княгине уснуть.

Орха обняла ее и укачивала, словно ребенка, напевая старую колыбельную песенку. Закрыв глаза, бедная девочка думала, что она в замке у дедушки и свободна.

Наконец Бертохе надоело сидеть немой, она передернула плечами, пробормотала что-то вроде проклятия и ушла.

Люкерда раскрыла глаза. А! Опять одни. Она села на кровати, распущенные волосы свешивались на плечи; она отодвинула их рукой, чтоб бросить взгляд на свою темницу.

В комнате было сумрачно, маленькая лампадка перед иконой Божьей Матери, зажженная Бертохой, мерцала ничтожным огоньком, и этот свет отражался на золотых украшениях стен и мебели, словно глазки каких-то существ, шпионящих за княгиней.

По углам было совершенно темно, казалось, там заполнено привидениями… Двигались занавеси, мерцал огонек, все это было как бы миражом жизни, на самом деле отсутствующей.

Бедная изгнанница дрожала и с плачем шептала Орхе, обняв ее за шею:

— Моя ты, моя! Как тут чуждо, как страшно! Я не сумею здесь жить! Не покидай хоть ты меня… Нет у меня никого! Эти служанки напали на меня, как разбойники. Слыхала их хохот? Эта старшая, какие у нее глаза! Она ужалила меня взглядом.

— Голубка моя! — обнимая ее и оглядываясь кругом, не подслушивает ли кто в темноте, шептала Орха. — Успокойся! Такая уж наша судьба. Помнишь девичьи песни, они предсказывали: идти в чужие руки и слушать чужого господина! Это судьба каждой девушки как бедной, так и богатой. Привыкнешь! Твой князь будет ласков и должен тебя полюбить. Улыбнешься и сделаешь из него, что угодно… Всегда страшновато в первые дни… Успокойся, голубка моя! Усни, спи!..

— Не могу! Сердце колотится. Ты не знаешь, — тихо говорила княгиня, — я его очень боюсь. Молод он и красив; но ни я его, ни он меня никогда любить не будем. Чую, словно каменная стена стоит между нами… Взглянет на меня, что угрожает, а улыбнется, так зубами скрежещет…

— А, а! — обнимая ее и лаская, шептала няня. — Так всегда бывает в первые дни! Мужчина кажется ворогом, ну а потом превращается в раба. Только будь с ним веселая, добрая, ласковая, и станет кланяться и слушаться. А если это не поможет, дам ему зелья… и узелок от платья его надо оторвать и носить у себя на груди, на сердце.

— Нет, нет! — протестовала Люкерда. — Не поможет ничто, я уже чувствую… боюсь я его! Когда прикоснусь к его руке, дрожь меня пробирает, сердце перестает биться…

Няня прекратила ее жалобы.

Эти перешептывания, может быть, и продолжались бы, но Бертоха отворила дверь, принесла другую лампадочку. и поставила ее на скамье, а у дверей стала готовить для себя постель. Ей хотелось остаться здесь присматривать, пока не придет князь, но петухи пели, из замка доносились песни, князь Болеслав и воевода хозяйничали, угощая присутствовавших, а куда девался Пшемко, никто не знал. Думали, что он у жены, но его не было у жены.

Как раз в это время пробирался он к воротам, желая выскользнуть со двора, как вдруг встретил Зарембу. Этот стал ему на пути и с прежней фамильярностью спросил:

— Куда это, ваша милость?

Пшемко сверкнул глазами и оттолкнул его. Заремба не уходил.

— Ради Бога, — говорил, — ваше место совсем не здесь за воротами! Люди увидят! Что они скажут, что подумают? И жене, и вам стыдно будет!

Князь еще более рассердился и поднял руку.

— Ты здесь хозяин или я? — закричал. — Ступай прочь! Заремба поклонился ему в ноги.

— Что вы делаете? — начал взволнованно. — Что вы делаете? Разве можно? Люди увидят…

— Пусти! — повторил, выхватив меч, Пшемко. — Пусти, или убью!