Калуга первая (Книга-спектр)

Один приятель предложил какого-то знакомого, у которого мама или папа в редакторах.

- Но к этому парню особый подход нужен, - говорил приятель, - он все по музыке тащится, рок-дела, Европа. Туповат. Он "Прыжок" не оценит. Разве что Ксению к нему отправить. Он от женского пола слабеет.

- Я бы могла поговорить.

Посмотрел на неё и сказал:

- Это не выход. Я пойду сам в редакцию.

Дилетантская затея. Ни один главный редактор и близко не подпустил. А если удавалось кого-нибудь из них сверхзанятых перехватить в фойе или приемной, то сцены выходили безобразнейшие, глупее не бывает. Бежал рядышком и лопотал унизительно:

- Я бы вам хотел рукопись...

- В отдел, молодой человек, в отдел! - и бежит, хотя старик и одышка, хотя вчера только по телевизору говорил, что о молодых душа болит, рукописи просил приносить.

- Но я там был, они отвергают.

- Я своим сотрудникам доверяю. Что же вы все хотите, чтобы я с ума сошел? Тут по пятеро в день - и у всех гениальное, все хотят меня!

- У меня такая ситуация, кроме вас никто не ре...

Но старик уже у машины, дверцу захлопывает и, желая оставить демократическое впечатление, кричит:

- В отдел, молодой человек! Я распоряжусь, чтобы посмотрели со вниманием! Скажите им там, что я просил!

В отделах смотрели месяц-другой и вкладывали бумажку: гадость несусветная, похождения и разгул, бессюжетно, внесоциально, не без таланта, но все равно дрянь, т.к. нет глубины мыслей, тьфу! - одним словом.

И приходилось волочиться в другой журнал. Их оставалось все меньше. И жизнь казалась все плоше и несправедливее. Начинал помаленьку представлять, как вся необъятная Россия, цветастая Америка и умная Европа, Парагвай, Уругвай только и делают, что пишут, фантазируют, заталкивают вырвавшегося джина творчества в кувшин, и уже не отличишь, где истинно, а где бездарно. И находки в "Прыжке" уже казались не находками, а причудами, плодами безделья и лени, и не то что писать - дышать не очень-то хотелось.

- Ничего, - ярилась Ксения, - они ещё попляшут. Вон, Безрукова двадцать лет не печатали. Нежити!

- Во, словечко-то! - и записывал словечко. Отвечал:

- Ну и что, что не печатали, кому от этого легче? Беззубее вышло. Действенность ослабили. Получилось, как красивое бабушкино платье из сундука.

Все сочувствовали. И намекали, что в Парагвае или, на худой конец, в Париже, запросто бы напечатали.

- Русский я! Русский! - кричал.

И как потом узнал, в Париже тогда тоже ходил один славный парень. Он нарисовал картину, потом ещё и еще, и никому до этого не было дела, и никто не целовал Шекспира в темя за его несчастного принца. Тогда ещё ни Ксения, ни он сам не научились благодарить небо за осколок прожитой жизни. И имели ли внутри место, где могла бы взойти та спокойная безграничная благодарность?

Ксения развеивала тоску. И снова шел в редакции. Пороги и секретари, прокуренные пальцы, листы и тупой гул объяснений. Мало-помалу скапливались сочувствующие. В основном, тетушки из отдела прозы. С оглядкой поругивали рецензентов, вводили в закулисные кулуары. Но - "помочь не обещали". Им нравилось говорить, их слушали, они учили, они переигрывали на всякий исторический случай.

- Походите по литобъединениям, заведите знакомства, совершенствуйтесь, не отрывайтесь от масс. Заходите еще.

Тысячи улыбок, миллиарды кивков, сотни литров душевного расположения. Но в основном осклаблялись. Это словечко наиболее соответствовало тогдашнему мироощущению.

И не заискивал. Старался держаться достойно, общительно, раскованно. Наверное, выходило.

А уже дежурил сутки через трое, набрасывал планы на новое, время чувствовалось, как дуновение ветра, хотелось успеть, казалось, что впереди его так мало.

И ничего. Нина Дмитриевна только вздыхала: откуда столько настойчивости, выдержки? Приходили эти знакомые Ксении и смотрели во все глаза. Их манил и очаровывал такой стоицизм. Они сами томились по чему-то необычному и умному...

- Может, написать сначала о войне или о рабочем, - советовали самые болтливые, - напечатают, а тогда и это.

Молчал. Откуда им, глупышкам, было знать, что такое настоящее творчество. А потом говорил Ксении, что противно без смысла, без свободы мысли браться за ручку. И вновь слушал советы, сатанея.

А тем временем прошли февраль, март. Почки, запахи и щебет. Тоска какая-то на сердце, усталость неимоверная. Равнодушие. Укатали умельцы. И если хвалили, было теперь все равно. Отходил от "Прыжка". Надрыв и сонливость. Срок, отпущенный внутренними часами, подходил к концу. И кто знает, если бы не удача, занялся бы ещё когда-нибудь этим самым творчеством...

* * *