Каменная ночь

Госпитали в тылу были не слишком хорошо приспособлены для подобных страдальцев. Они были захудалыми, обшарпанными, холодными, страдали от нехватки персонала (в стране повсеместно ощущалась нехватка рабочих рук) и, мягко говоря, не отличались особенной чистотой. Среди санитаров практически не было мужчин, чтобы усмирить пациентов, заболевания которых делали их агрессивными, склонными к вспышкам насилия. В результате все, кто мог, предпочитали держаться от таких госпиталей подальше, и даже пациенты с травмами головы отказывались от операций, которые им могли быть показаны[766]

. Это общество стигматизировало любого, кто отклонялся от нормы, клеймило позором “слабаков” или так называемых трусов. В стремлении очистить улицы от калек с фронтовыми ранениями власти вскоре выслали их из городов. После 1946 года количество направлений к врачу с гипертонией, тревожными расстройствами и неврозами резко сократилось. Даже люди с ампутированными конечностями стали реже появляться в больницах. Они знали, что у врачей в арсенале есть лишь скудный набор медикаментов.

“Простите меня за мою слабость”, – сказала одна из медсестер, когда, предавшись воспоминаниям, она вдруг разрыдалась. Она не могла говорить. Но та же самая женщина еще полчаса назад описывала, как в блокаду думала об умирающих. “В тот вечер один из мужчин пришел в себя, – говорит она, – я только помню, что почувствовала облегчение. Подумала: «Хорошо, что теперь я могу узнать у него фамилию для справки»”. Иначе говоря, она прибегла к иронии. Другие смотрят на память сквозь призму невероятного, фантастического. “А вы знаете, что было в первом поезде, в самом первом поезде, прорвавшемся через кольцо блокады? – спросила меня Людмила Эдуардовна. – Кошки, целый поезд кошек, – рассмеялась она. – В городе кишмя кишели крысы, и в живых не оставалось никого, способного их истребить. В конце концов, все кошки перевелись. А крысы были реальной проблемой, особенно если вспомнить обо всех этих трупах. Когда прибыл поезд, мы пошли посмотреть. И там были эти кошки, глядящие в окошки. Очень забавно”.

Людмила Эдуардовна потеряла мужа на фронте и сама чуть не умерла от голода. В ее глазах нет слез. Татьяна Евгеньева тоже сидит с прямой спиной и не вспоминает о боли. Говорит: “Помогало то, что мы были молоды. Не хотела бы я пройти через все это сейчас”. Но затем, как всегда, я спросила ее о первой смерти, которую ей довелось наблюдать. Это был шестнадцатилетний паренек, такой же подросток, как и она сама, которого она знала по школе. Он стал жертвой Советско-финляндской войны зимы 1939–1940 года. Татьяна Евгеньевна принялась было рассказывать его историю своим обычным тоном, но не смогла. Мы остановили запись. Практически всегда наступает момент, когда приходиться остановиться. Вам дают понять, что эти слезы – неподобающий материал для фиксации на пленку. Они накладывают определенные требования, которые не пройдут (это мир, в котором требованиям редко идут на встречу). Плакать стыдно. Слезы – это что-то личное, тайное, не соответствующее общепринятым нормам поведения. Россияне не желают, чтобы в их военных мемориалах из бетона, бронзы и гранита были закодированы безутешное горе и калечащая травма.

Глава 9

Пантеон

Александр Верт был в Москве 9 мая 1945 года, в день, когда советский народ праздновал победу над фашизмом в Европе. По его словам, это был “незабываемый день”, отмеченный “чувством стихийной радости, гордости и облегчения”: “Мне еще не приходилось видеть в Москве, чтобы так искренне и непосредственно выражали свою радость два, а может быть, и три миллиона людей, заполнивших в тот вечер Красную площадь, набережные Москвы-реки и улицу Горького на всем ее протяжении до Белорусского вокзала. Люди танцевали и пели на улицах; солдат и офицеров обнимали и целовали. Возле американского посольства толпа кричала «Ура Рузвельту!» (хотя он и умер за месяц до этого)”. Люди до рассвета гуляли по широким бульварам, собирались под окнами грозных правительственных зданий и хохотали, пели, кричали, вновь наслаждаясь своим городом, нетерпеливо и страстно ожидая того, что обещало им мирное будущее. Верт отмечает, что молодые люди были так счастливы, что им необязательно было напиваться: “На какое-то время Москва отбросила всякую сдержанность. Такого эффектного фейерверка, как в тот вечер, мне еще не доводилось видеть”[767].