Каменное дерево

Музей устоял под жадными лапками моих детей, под их жмущимися ко всему носами, под всеми Нет и Нельзя, Тише и Еще минуточку! Ну, мама, ну пойдем!

Мы идем и у самого выхода видим дерево. Ему миллион лет. Оно окаменело. Сверху вроде бы кора, а приглядишься — кристаллики камня. На срезе камень блестит крошечными звездочками, слоится от усталости, посылает под потолок музея миллион радуг. Каждая — годы.

Мы потрясенно стоим, раздавленные величием времени.

«Таков итог! Таков итог!» — сварливо объясняет дерево.

«Вот и нет! — сержусь я, — Не дождетесь! До свидания!»

Дождик капает устало, но добросовестно. Мол, раз надо, то надо, хотя непонятно зачем. Мы спешим в библиотеку поменять мужу диски с первой симфонии Бетховена на какой-то концерт Рахманинова. Библиотека шуршит привычным книжным конвейером: просторные залы, полные движения, автоматы приема и отпуска книг, музыкальный отдел на втором этаже — поближе к небу, кафе, цветы, кресла для отдыха, чучело фазана под стеклом. Дети тут же дерутся: дочь спорит — павлин, а сын кричит — курица. Обычные европейские люди, у которых в жизни не было причин плакать, которые никуда не уезжали, кроме как в запланированный отпуск и не жили в чужих домах, где куча кухонной утвари и только одна книга: «Холостяк у плиты», эти люди несли книги на чужом языке, журналы, в которых мне ни слова не понятно, музыкальные диски — единственное доступное удовольствие заброшенному в храм финской литературы иностранцу. В моих руках по-прежнему потел свернутый в трубочку буклет-каталог музея, где на русском языке стояло сразу: номер 1 — Каменное дерево.

Но ведь вы же можете, можете, если захотите, и на русском. И тут является мысль. Совсем никчемная скромная мыслишка, из серии: каждый бы поумнее давно догадался. Но я не поумнее, я втиснута в новый мир, мне неведомы еще его законы, традиции и язык. Я прохожу мимо мужа и вечно кричащих моих детей, направляюсь к справочной, без номерка, без билетика, разрешающего подойти; улыбаюсь крашеной в огненное даме так, как улыбалась давно, когда наивно считала, что все важные тайны вот-вот щелкнут мне замочком, улыбаюсь и говорю на самом простом по мнению мира языке, что может и понимаешь немного, но сказать — абсолютно безнадежно, говорю:

«Халлоу! Ай нид рашен букс! Хев ю?»

И мне отвечают: «Хев, конечно, хев»! И предлагают пройти за крашеной дамой, чтобы она, фея в длинной юбке, привела меня туда, где рашен букс. Мои все поняли, подоспели, полетели меж стеллажами, вглубь библиотечного материка. Сербы, поляки, вот и мы. «Вис из э рашен букс, энд вис — она тычет пальцем в соседний, — э чилдренс рашен букс». И этих букс тут больше, чем в поселковой библиотеке детства.

Так бывает в сказке, когда уже пройдены все дороги, выпиты все кубки с живой и мертвой водой, сыграны все партии, разгадана последняя загадка злодея, и тебя, уже не верящего в успех, торжественно пускают в ворота счастья. Чего не хватишься — все есть. Рог изобилия.

Мы искримся, радостные, как дети, нашедшие под Новогодней Елкой долгожданную игрушку, набиваем руки, рюкзак вот-вот лопнет: Викинги и Крапивин, Пелевин и Толстой, Гарри Поттер, Кинг и Хемингуэй. Не жадничайте, еще придем! Но жадничаем, волнуемся, нет ли ограничений в количестве. Нет, автомат бесстрастен, спасибо ему.

Город мил, город величественен, город положил на полки своей библиотеки все нужное моему сердцу и еще чуть-чуть. Царственно, невзначай обрел мое вечное восхищение. Слышишь, финский город, я буду писать о тебе, я воспою тебя, я расскажу о тебе всем.

Мы вышли, и кончился дождь, за которым вскоре подул порывистый ветер, обещающий перемену погоды. Я достала приготовленные шарфы и завязала каждому на шейку по длиннокрылой птице.

Дома потрошим рюкзак и разбредаемся по диванам со своими сокровищами. Забыт компьютер, забыты игры, бутерброды неловко кромсаются на подушки. И только сын, не умеющий в свои три года читать, насмотревшись вдоволь картинок, ноет: «Почитайте-е-е!» Его не слышат, отсылают к картинкам. Он сердится, пинает грузовик, плюхается поперек ковра и подпирает кулаком надутую щечку. Подожди, малыш, не торопи время — у тебя все впереди.

К исходу ночи души насыщаются чтением и тяжело засыпают.

Во сне приходит бабушка, ворчит, гладит мои руки и спрашивает о правнуках. Мы вспоминаем, как однажды выхаживали раненую чайку, но так и не выходили.

«Эта была обычная чайка, — говорю я, — не Джонатан Ливингстон и даже не Чеховская, потому и умерла».

«Надо было дать ей чаю. Просто чаю, ей было бы легче…» — отвечает бабушка и обнимает окаменевшее дерево. Все-то она знает!

Я просыпаюсь, плетусь на балкон курить. Холодно. Ветер дует, старается, но елям хоть бы хны, полощут слегка тяжелыми юбками и даже не кланяются, а наверху, в дырках вершин — звезды. И хорошо! Пора уж!