Каменный убийца

И вот она была готова к отъезду. Готова, но отнюдь не рада. Она ощущала боль в груди, видя, как следствие под руководством ее мужа делает первые шаги. Его люди уважительны, местные полицейские почтительны и даже немного испуганы, но он постарался сделать так, чтобы они чувствовали себя легко. Но не слишком легко. Она видела, как ее муж естественно взял управление ситуацией в свои руки. Они оба знали, что кому-то нужно брать ответственность на себя. А он был прирожденным лидером, скорее по характеру, чем по званию.

Она прежде никогда этого не наблюдала и теперь с удивлением видела, как человек, которого она близко знает, поворачивается к ней новой стороной. Он вел следствие с легкостью, потому что вызывал уважение. У всех, кроме Морроу, которые, кажется, считали, что он их надул. Это расстраивало их чуть ли не больше, чем смерть Джулии.

Но Арман всегда говорил, что люди по-разному реагируют на смерть и глупо судить по их реакции. И вдвойне глупо судить о том, как ведут себя люди, сталкиваясь с неожиданной насильственной смертью. Убийством. Они перестают быть собой.

Но все-таки Рейн-Мари недоумевала. У нее возникало подозрение, что люди становятся самими собой именно в минуты кризиса. Вся искусственность, вся воспитанность уходит. Легко оставаться порядочным человеком, когда вокруг тишь да гладь, и совсем другое, когда перед тобой разверзается ад.

Ее муж сознательно ежедневно входил в ад, но при этом сохранял порядочность. Она сомневалась, что это можно сказать о Морроу.

Она видела, что помешала ему, – он разговаривал по телефону – и хотела уже выйти из комнаты, но тут услышала имя Розлин.

Он разговаривал с Даниелем и спрашивал про их невестку. Рейн-Мари пыталась поговорить с Арманом о Даниеле, но никак не могла найти подходящий момент. А теперь было уже слишком поздно. Она стояла на пороге, слушала, и сердце ее отчаянно билось.

– Я знаю, мама сказала тебе об именах, которые мы выбрали. Если девочка, то Женевьева…

– Прекрасное имя, – сказал Гамаш.

– Мы тоже так думаем. И еще мы думаем, что мужское имя тоже прекрасное. Оноре.

Гамаш обещал себе, что, когда будет названо имя, неловкого молчания не последует. Но неловкое молчание наступило.

Где тот мертвец из мертвецов,Чей разум глух для нежных слов:«Вот милый край, страна родная!»

Пустоту заполнили эти слова из старой поэмы, они, как всегда, прозвучали в его ушах, словно произнесенные низким, спокойным голосом. Пальцы его большой руки мягко сомкнулись, словно ухватили что-то.

В чьем сердце не забрезжит свет,Кто не вздохнет мечте в ответ,Вновь после странствий многих летНа почву родины ступая?

Даниель был в Париже, очень далеко, но Гамаш чувствовал, что его сын может совершить очень серьезную ошибку, которая забросит его еще дальше.

– Я думаю, это не лучший выбор.

– Почему? – В голосе Даниеля слышалось любопытство, но не напряженность.

– Ты же знаешь историю.

– Ты мне рассказывал, па, но это же история. А Оноре Гамаш – хорошее имя для хорошего человека. Тебе это известно лучше, чем кому-либо другому.

– Это верно. – Гамаш почувствовал укол тревоги. Даниель не хотел отступать. – Но я лучше любого другого человека знаю, что может случиться в мире, который не всегда добр.

– Ты учил нас, что мы сами создаем свой мир. Как там эта цитата из Мильтона, с которой мы росли:

Он в себеОбрел свое пространство, и создатьВ себе из Рая – Ад и Рай из АдаОн может.

Ты веришь в это, па, и я тоже. Помнишь наши прогулки в парке? Ты брал меня и Анни и все время читал стихи. Эти строки были одними из твоих любимых. И моих.

Гамаш ощутил жжение в горле, вспоминая эти прогулки, крохотные пухлые пальчики в его огромной руке. Не столько держащей, сколько удерживаемой.

– Недалек тот день, когда придет мой черед. Я буду водить Флоранс и Оноре в парк Мон-Руаяль и без умолку лепетать им стихи.

– Лепетать? Ты не хочешь сказать – декламировать сильным, но музыкальным голосом?

– Конечно. «Где тот мертвец из мертвецов». Ты это помнишь?

– Помню.

– Все те стихи, что ты читал мне, я буду читать им, включая и Мильтона, включая и строки о разуме, который в себе обрел свое пространство, и о том, что мы сами творим свою реальность. Не волнуйся, – продолжал Даниель терпеливо, взывая к отцовской логике. – Оноре будет знать, что мир начинается между его ушей и принадлежит только ему. И он, как и я, будет знать, какое это прекрасное имя.

– Нет, Даниель, ты совершаешь ошибку.

Ну вот он и сказал эти слова. Те самые слова, которые он поклялся себе не говорить. Но все же Даниель должен понять это, нельзя допустить, чтобы его сын совершил – пусть и с самыми благими намерениями – эту трагическую ошибку.