Камера хранения

При этом часто портреты (например, Николая Тихонова, Самуила Маршака, Бориса Житкова) замечательны своей краткостью: всего–навсего с полстраницы встает живой человек во всём многообразии и сложности своей натуры. Портреты мастерские, порой беспощадные, но в этом – как и у Чехова – нет и намека на мизантропию. Скорее это идет от горького чувства разочарования, от нечаянно оскорбленного ожидания увидеть в человеке высокое. Несбывшееся заставляет автора дневника поистине страдать, столкнувшись с несовершенством. Порой здесь проявляется своего рода оттенок недовольства самим Создателем, сотворившим нечто неприглядное.

Но при этом он слишком, иногда даже чересчур, беспощаден к самому себе – и здесь тоже проглядывает своеобразный вызов Создателю.

С молодости для литератора Чуковского не существует непререкаемых авторитетов, он не сторонник затверженных, застывших суждений. Мысль его свободна от пут и не подвержена влиянию новомодных течений в искусстве. Бог наградил его безупречным вкусом, чутьем на истинное, подлинное, лишенное подделки. И всё это вместе сочеталось с постоянно преследующей его, неуёмной, ненасытной жаждой разностороннего познания мира – будь то искусство или обыкновенная жизнь.

Много чего отражено в его уникальном дневнике, в котором – как и в жизни – течет время, сменяются события – важные и не очень – происходят всевозможные случаи – забавные и печальные – бурлит общественная жизнь в начале двадцатого века. После несчастной войны с Японией, после народного возмущения и царского манифеста наступила немыслимая свобода печати, когда в самой столице можно было публиковать всё что угодно, почем зря поносить существующее правительство (запрет касался лишь царской фамилии).

В это самое «окно», когда–то прорубленное Петром, стало изрядно поддувать из Старушки Европы. От того ветра уже попахивало тленом, но для увлеченных петербуржцев это было нечто вроде нектара. Пошатнулись устои: мораль, религия. Множились всякого рода безумства.

Не отставала и Москва. В своих мемуарах Валентина Ходасевич замечательно передала атмосферу одной из интеллигентских сходок в 1906 году (собирались слушать Игоря Северянина). Будь автор воспоминаний в то время взрослой – вполне возможно, что увиденное ее бы не удивило. Но она была девочкой–подростком и от ее свежего и острого глаза не укрылись довольно странные подробности:

«Входили мужчины и женщины какого –то странного вида. Меня поражала и бледность их лиц (иногда за счет пудры), и преобладание черных сюртуков особого покроя, и какие–то длинные, балахоноподобные, из темных бархатов платья на женщинах.

Они скорее проплывали, чем ходили, в каком–то замедленном темпе. В движениях были вялость и изнеможение. Говорили нараспев, слегка в нос. И я уверена была, что они условились быть "особенными"».

Как раз с этим периодом и совпадает журналистская деятельность переехавшего в Петербург из Одессы молодого Чуковского.

Это было удивительное время. Столичное общество напоминало оставленных без присмотра малых детей, которые вовсю расшалились. Правили бал либеральные идеи. Либерально настроенные личности обнаруживались в самых неожиданных местах: от прекраснодушных аристократок и экстравагантных миллионщиков до судей и служивых в департаменте полиции – и даже до великих князей!

Что касается искусства… В этой среде происходило жуткое брожение. По остроумному замечанию Иосифа Бродского – и пусть оно из другого времени, ведь большое видится на расстоянии – этот период отличался «легкой истеричностью».

Пожалуй, эта самая истеричность

скорее была тяжелой. Интеллигенция показывала себя всё более недовольной существующим положением в стране, в разогретых благими идеями головах сидело одно: отменить, переделать – вплоть до того, что находились и те, кто призывал народ «к топору».

Топор они позднее получат, но, как говорится, на свою голову. А пока… Чем же занимались представители передового отряда интеллигенции – литераторы? Многие из них с вдохновением садомазохизма копались в нечистотах, обливали грязью ненавидимую ими реальность. Так явились в свет «шедевры»: больные, чахоточные создания вроде «Мелкого беса», «Петербурга», при чтении которого Александр Блок не мог скрыть отвращения, отозвавшись о нем: «злое произведение». Уж для него–то это не было новостью, несколько раньше (17.10.1911) он записал в дневник: «Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит.».

Декаданс цвел ядовитыми цветами. Великая культура, созданная в прошлом веке, стала покрываться отвратительным налётом, напоминающим зеленоватую плесень наподобие той, что со временем покрывает на открытом воздухе бронзовые монументы. Явились творцы, исхитрившиеся, подобно птицам, оставлять повсюду свои экскременты.

Молодой Чуковский напрочь лишен распространившегося, как дурное болезнетворное поветрие, интеллектуального снобизма – он весь открыт и книгам, и людям. И откуда только эти витамины в его организме, поддерживающие иммунитет?