Камешек Ерофея Маркова

Поликарп, шаркая валенками по полу, покряхтывая, вышел из кухни, прикрыв за собой скрипнувшую дверь.

– Сторожкий старичок.

– Хороший. Только странников не почитает. Побаивается их. Сказывал, что одинова странник его начисто пообокрал. Добрый старик. Мудрый в меру, но этим ни перед кем не похваляется. У дворни нашей первый советчик и заступник.

– А велика дворня у вас?

– Не совру. Более пяти десятков. Да как без народу? Домина, сам видишь, дворец.

– Дозволь узнать, кто хозяйка ваша?

– Да ты что? Не знаешь, куды зашел? Карнаухова – наша хозяйка.

Странник удивленно всплеснул руками:

– Батюшки светы, Василиса Мокеевна?

– Она самая.

– А я, пустая голова, думал, что совсем в незнакомом доме ночлег сыскал. Заплутал в метелицу. Шел к Кустовым, а попал к Карнауховой. Сказать кому, так не поверят, что на вашей кухне чай пил. Как здравствует хозяюшка?

– Дома нету. Уж два месяца как в Петербург укатила, да и к сыну в Москву собиралась наведаться.

– Слыхать доводилось, что сынок живописец.

– Обязательно. Только дома живет наездами. Все более по столице и по заграницам раскатывает. У матери денег много, вот его и тянет в сторону от родного дома. Парень из себя видный.

– Так, так… Экой чести Господь меня, грешного, удостоил! В эдаком доме ночую. Про хозяйку вашу наслышан. Жизнь живет как хочет и ни перед кем ответа не держит. Сказывал мне о ней камышловский богатей. Женушка его, Любава Лукишна, дружит с вашей хозяйкой.

– Порошина, что ли?

– Она.

– Да не дружит она с хозяйкой. По секрету тебе скажу. Она тайная зазноба молодого хозяина.

– Быть того не может.

– Право слово. Видать, муженек у нее староват.

– Ледащий муженек. Хворый. В постели преет по десять месяцев в году.

– Тогда дело понятное. Молодая. Скушно с ним.

– И тебе секретец скажу. Муженька она не любит. Живет подле него с надежой, что богатой вдовой во всю ширь развернется. Из твоих слов уясняю, что Любава Порошина у сынка Карнауховой вроде как незаконная супруга.

– Вот уж про это, упаси бог, ничего не знаю. Напраслины наговаривать не стану. Баловство в любовь – это одно, а тайное супружество при живом муже – вовсе другая статья.

– Не изволь сумлеваться. Она ему тайная супруга. Потому, что зазноба, что тайная супруга – все одно. Да против такой бабы разве может мужик устоять? Да она только глазом моргнет. Гостит у вас частенько?

– Частенько наезжает, когда молодой хозяин здеся.

– С ее красоты тоже патреты пишет?

– Да с них и началось все. Много их написал. И так и эдак. На одном она во весь рост срисована. Он у нас в верхнем зале на самом видном месте висит.

– Вот бы взглянуть.

– Охота?

– А как же.

– Это можно. Утречком молодая хозяйка поедет провожать Харитониху. Домоправительница в часовню молиться пойдет. Я и свожу тебя.

Встав из-за стола, Осип стряхнул крошки с одежды, в пояс поклонился Алевтине:

– За угощенье благодарствую, голубушка. Теперича укажи путь к ночлегу… Икона в сторожке водится?

– Капитон набожный.

– Вот и хорошо. Утречком не позабудь об обещанном.

* * *

В зеленой гостиной куранты пробили одиннадцатый час ночи.

Музыка старого учителя больше не тревожила тишину дома, в нем погуливало эхо от завываний ветра расходившейся метели.

В камине книжной комнаты кумачовыми лентами косматился огонь. Тарас Фирсович, заходя в комнату на носках, уже дважды подбрасывал в камин поленья, и каждый раз они, разгораясь, потрескивают, разметывая искры.

У камина грелись Ксения Захаровна и Мария Львовна Харитонова.

Ксения сидела в кресле, поджав под себя ноги, в бархатном халате, вдавив плечи в мягкость штофной спинки. На шее Ксении на бархотке медальон с бриллиантиками, вспыхивают они голубыми холодными блестками. Ее лицо бледно. Глаза под серпами тонких бровей. Темные волосы лежат на плечах кольцами и на висках прошиты сединками, такими преждевременными для прожитых ею тридцати двух лет. Пальцы ее рук на темном бархате халата кажутся особенно тонкими, на левой руке ободок обручального кольца.

Против Ксении, в таком же кресле, сидела Мария Львовна. Она вытянула к огню ноги, обутые в сапожки на меху из красного сафьяна, руки положила на мягкие подлокотники кресла. Лицо строгое. Мало тепла в ее зеленых глазах. Под ними отечные мешки в тонкой паутине морщинок. Рыжеватые волосы с прошвой седины. Кожа на щеках дряблая.

Марии Львовне доходил пятый десяток, но одета она пестро и по-купечески богато. И все же пестрота наряда не могла скрыть следы подступающей старости.

Тени беседующих ворошились на полу, на книжных шкафах и походили на взмахи крыльев больших черных птиц.

Возле кресла Харитоновой на столике в хрустальном графине коньяк. Она всегда любила выпивать понемногу, а после того как проводила мужа в финляндскую ссылку, стала пить сильнее и даже в одиночестве. За последний год как-то разом расползлась и отяжелела. Перестала следить за своей внешностью и только холила пухлые руки, унизанные кольцами.

Поужинав у Ксении, осталась ночевать из-за метели…