Камни

Он хмурится, будто задумавшись. Затем наконец произносит:

— Подумать только… Авраам. Давид его обожал. Выходит, он считай познакомил вас. Ты его знала?

— Не знала лично. Но читала его труды. Они многому меня научили. Мне было жаль, что… что я не застала его.

Какое-то время Самуил Соломонович молчит. Затем наконец произносит:

— Я был таким идиотом, Карочка. Глупым надменным идиотом. Идиотом с гордыней — а это худший вид идиота. С этой своей больной ревностью к деду… Что было в моей голове!

Каролина смотрит ему в глаза:

— Самуил Соломонович, почему вы закрыли тему о матери? Почему не говорили о ней с Давидом?

Он нервно хмыкает:

— А, это… Я хотел как лучше. Мне тогда так казалось. Что, мол, правильнее будет не травмировать его. Рахель… она творила ужасные вещи во время своих приступов. Даже угрожала его убить. Ты знаешь, наверное. Думаю, он тебе рассказывал как врачу. Я долго размышлял, как с этим жить дальше. Как ему жить, как нам жить. И решил, что, должно быть, будет лучше совсем не вспоминать о ней. Что тогда он, наверное, быстрее забудет всё и сможет жить нормальной жизнью. Я ошибался. Я готов это признать.

— Так скажите ему об этом.

Он снова раздражённо качает головой. Затем подходит к висящему на стене небольшому сейфу (Каролина только сейчас замечает его; должно быть, до этого всё её внимание привлекали Тора и стоящий на одной из полок подсвечник-менора[1]) и быстро вращает поворотную ручку. Дверца сейфа открывается, и Самуил Соломонович достаёт оттуда большую записную книжку.

Книжка старая, явно повидавшая виды. Она закрыта, но даже так Каролине видно, что у неё пожелтевшие страницы.

— Отдай ему это, — говорит Самуил Соломонович и протягивает книжку Каролине. — Хотя нет. Подожди.

Он открывает записную книжку на первой странице, и Каролина видит, что внутрь вложен конверт.

Он тоже явно пожелтел от времени.

— Это важнее, чем всё остальное, — Самуил Соломонович касается конверта. — Но ты всё отдай. Возможно, ты сочтёшь нужным ознакомиться с этим, прежде чем вручить Давиду. Всё же ты его лечащий врач. Не просто была, и сейчас есть, и не говори мне ничего про эту вашу врачебную этику. Ты заботишься о нём, как только можешь. Хотя это ему сейчас стоит заботиться о себе, — кивком головы он показывает на её заметно увеличившийся живот. — Но ты заботишься и печёшься о нём так, что, не будь он моим родным любимым сыном, я, должно быть, позавидовал бы ему как мужчина мужчине, — он вновь закрывает книжку и протягивает её Каролине. — Это — на твоё усмотрение, стоит ли тебе это читать. Как решишь, так и будет правильно.

Каролина берёт книжку. Та кажется ей необычно холодной. Должно быть, кожаное покрытие вызывает такой эффект.

— Что это? — тихо спрашивает она. Хотя в глубине души уже знает ответ.

— Дневник, который вела Рахель. И письмо, которое она написала… — голос его едва не срывается, но Самуил Соломонович быстро берёт себя в руки, — …Давиду.

— Она оставила ему письмо?

— Да. Оно лежало на дневнике. Я нашёл его… сразу же. Она просто оставила это на столе и ушла. И больше… больше не вернулась.

Каролина качает головой.

— Вы хотели уберечь его от боли, — говорит она, — и оттого скрыли.

— Да. Теперь я понимаю, что не имел на это права.

На глаза её наворачиваются слёзы. Она смотрит на него и видит, что он тоже едва не плачет.

Она вновь открывает книжку, в которую вложен конверт.

На нём ровным аккуратным почерком — таким, какой и должен быть у учителя начальных классов, — написано:

Давиду

Каролина смотрит на конверт, не в силах произнести ни слова.

Её пальцы дрожат.

Самуил Соломонович вновь подходит к сейфу и достаёт оттуда ещё какую-то бумагу…

…нет, это не бумага.

Это фотокарточка.

— Я знаю, тебе было интересно, — говорит он. — Возьми, посмотри.

Каролина берёт фотокарточку в руки.

Она выцветшая, но довольно чёткая.

На ней ещё молодой Самуил Соломонович, маленький мальчик с большими глазами и стройная светловолосая женщина, очень похожая на неё.

Действительно похожая.

И в этот момент Каролина начинает плакать.

Она не всхлипывает. По её щёкам просто катятся слёзы.

Самуил Соломонович тут же оказывается подле неё.

— Господи, девочка моя, — говорит он, гладя её по голове. — Доченька! Ну не надо! Ну успокойся! Вот я старый дурак, тебе же нельзя волноваться…

Каролина смахивает слёзы.

— Всё в порядке, Самуил Соломонович, — говорит она. — Просто… гормоны, наверное… Можно… можно я это тоже возьму? — она указывает на фотокарточку. — На время. Пожалуйста. Я… я потом верну.

— Возьми, конечно, — тут же соглашается Самуил Соломонович. — И вообще… пойдём… пойдём пить чай.

Она кивает, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

Только сейчас она замечает, что огромный полосатый кот Оскар назойливо трётся о её ногу.

Похоже, он окончательно определился в своих симпатиях и теперь снова хочет, чтобы его погладили.

— Что это? — он выразительно смотрит на неё.

Кажется, Каролина переводит дыхание, и Давиду тут же становится стыдно.

Он не должен говорить с ней в таком тоне.

Он не должен ни словом, ни взглядом заставлять её почувствовать себя виноватой.