Камни поют

Полчаса я разбираю вещи – в стирку и нет. Самому негде стирать, разве что-то маленькое в тазике, а чтобы замочить, оттереть как следует – нет. Потому ношу к тете Наде или в прачечную. Хочется чаще, но стыдно, неловко. А от Лиса никогда не пахло – может быть, потому, что тетя Надя ему стирает тоже, но только ему не надо ничего тащить через полгорода.

Полчаса я разбираю вещи.

Десять минут смотрю в окно, запрещая себе думать, что он просто придет и появится под окнами – не войдет в подъезд, остановится, осмотрится. Но никто не приходит, только какая-то девчонка с собакой вышла, не отсюда, не из нашего дома.

Десять минут.

Десять минут.

Бегу к телефону – да, да, я, скажите… Нет, не приходил. Да что ты волнуешься, Лешка. Глупый, глупый ты человек. Сейчас и я разволнуюсь, а в моем ли возрасте… Что-то и сердце встряхнулось. Все, хватит тебе. Сходи водички попей.

И глотаю глупую теплую воду из чайника: вспомнил, что водой из-под крана можно только таблетки запить, если ничего больше нет, а все время пить нельзя. В интернате были такие истории – потом в боксах лежали, маялись животом. Одного так и вовсе в инфекционку отвезли. Теплая вода немного смывает, разжижает застрявший вкус кофе, но не меняет совсем.

А если таблетки – Лис говорил – ничего не произойдет страшного. Выходит, что крайняя необходимость оправдывает: сейчас – крайняя.

Еще полчаса собираюсь и выхожу на улицу.

Начинается дождь, падает на сухие клумбы.

И конечно, его не оказывается в лагере, Айтуган мрачный, говорит – нет, не знаю, не приходил, утром еще собрал вещи, документы. Сказал – мол, встречусь еще с Лешкой, попрощаюсь, на остановку пойду, дождусь его там. Думал, ты знаешь. Выходит, что не дождался, не попрощались?

– Выходит. Так что же, он с вещами был? Не было вещей. Я бы заметил.

– Ну слушай, ты же знаешь старину Лиса, положил аккуратненько, можно сказать, заныкал – и не видно ничего, не найти по следам. – Айтуган слабо улыбается, но резануло заныкал – это другое слово, не его, не лисье.

И вот теперь чуть понятнее, почему мы с Айтуганом не дружили особенно, так, переглядывались: а просто он все это время думал о Лисе не так.

– Так ты говоришь – документы забрал? Зачем?

– Думал, может, билет на поезд покупать? Или еще куда надо. Может быть, опять проверка какая. Думал, ты знаешь.

– Я ничего не знаю, я приехал утром. Он не говорил ничего. Блин, как же так не говорил? И где были вещи – под столом? Как же это я не смотрел.

– Ну хорошо, зачем так кричать? Детей напугаешь.

Оглядываюсь: и верно, не одни.

Документы забрал? Что же, и он тоже документы забрал?

А с кем он поехал? Может быть, с тем, кого буквально несколько часов назад обвинил в предательстве? И никому не скажешь, не спросишь. Айтуган не поймет, скажет только, нахмурившись: может быть, и поехали куда вместе по срочным делам, скоро вернутся, а тебе какое дело?

Ведь он же оставлял инструкцию на такой случай, неужели не помнишь?

Он?

Инструкцию?

Не хочу никаких инструкций, хочу, чтобы он вернулся, сегодня, сейчас –

– Тише, я же говорил про детей. – Он так спокойно говорит, чтобы меня отрезвить, одернуть. Дети, здесь дети. Вот мы ради чего.

* * *

– Каких детей? Разве вы среди детей стояли, у вас не было, ну, домика вожатых?

– Мы не называли себя вожатыми, какие мы… Он считал, что мы вообще никого не ведем, а просто вместе, наравне.

– Так и заблудиться можно. Ты нашел его?

– Нашел, да. Через полгода.

1988

И я бы продолжал любить его – и удивляюсь, что не сошел с ума тогда, январским промозглым днем, было, наверное, плюс шесть градусов, по ощущениям, – бил ветер сквозь кожу, доставал до сердца. Сейчас я в тоненькой ветровке могу пойти, и это будет весна. И свихнуться должен был тогда – когда обежал всю улицу Фрунзе, всю улицу Горького, потом спустился к причалам, засмотрелся на корабли, замерз еще сильнее, поднялся в город, где долго-долго ходил по улицам, заглядывая во дворы, проверяя магазины и парикмахерские, где взрослые незнакомые мужчины сидели в черных замусоленных накидках, оставляющих голыми только черно-седые головы и странно узкие кисти рук, как будто они не на стройках работают, не на маяках, а где-то в хорошем, легком и непривычном месте.

Его нигде не было, и нигде не было меня.

Вскоре пошел мелкий острый снег – кажется, впервые за много-много лет метеонаблюдений.

Он не растаял к вечеру, никогда больше не таял.

1988

Загорается надпись Елена, она меньше стала, неотчетливее.

С начала июня тридцать четыре градуса, тридцать пять, а в воздухе влажность, дышать тяжело. Сплю на полу, на тоненьком тюфяке, а вообще стараюсь в палатке – она шикарная, двухместная, мне там свободно, хорошо. Не закрываю полог, не трогаю молнию, не ходят чужие, раз одного парня поймали на воровстве – что-то свои сделали, даже и не знаю. Но это еще при Лисе, а теперь не смотрел, забот хватало.