Канада

Флоренс наконец обернулась ко мне, улыбаясь. Женщиной она была невысокой, с красивым, бесхитростным, улыбчатым ртом и хрипловатым голосом, почему-то наводившим меня на мысль, что настроение у нее всегда приподнятое. Мне легко было представить себе, как она смеется. Время от времени она и Артур Ремлингер танцевали в баре под музыку из музыкального автомата — я это видел однажды. Флоренс держала Артура на расстоянии вытянутой руки от себя. Он был в одном из его хороших костюмов, вид имел серьезный, но танцевал неуклюже, — находившиеся в баре люди смеялись, и Флоренс тоже. Как я уже говорил, она любила поиграть в карты — рядом с баром имелась отведенная для этого комната, которую Флоренс называла «игорным притоном», я там бывал редко. В ее коротких курчавых светлых волосах различалась проседь, у нее, как говорил о некоторых женщинах отец, были «здорово набиты карманы». Лет ей было, надо полагать, сорок с чем-то, и я понимал, какой красивой она была в молодости — тоненькая, беспечная и одинокая, потому что муж воевал где-то далеко. На щеках проступали маленькие сосудики, свидетельствовавшие, знал я, о том, что живется ей непросто, а когда Флоренс улыбалась, ее блестящие глаза сужались, обращаясь в почти невидимые щелки. На мой взгляд, Артуру Ремлингеру она была не парой, но мне нравилась, так я, во всяком случае, думал. И мне было приятно, что, увидев меня несколько недель назад, она запомнила, какого я роста.

Я встал сзади и сбоку от нее — посмотреть, что она делает. Картину я до той поры видел всего одну — ту, с элеватором, в комнате Артура Ремлингера, — что такое «Школа Полуночников», не знал, как не знал и кто такой Эдвард Хоппер[21] или каким образом человек создает, пользуясь всего лишь тюбиками с краской, нечто легко узнаваемое. Я полагал, что художнику приходится проделывать, как моему отцу, упражнения для глаз — иначе ему необходимой зоркости не добиться.

Флоренс писала картину, расположившись посреди Манитоба-стрит. Картина изображала пустую почтовую контору и пару разваливавшихся понемногу коммерческих зданий из тех, что понастроили вдоль шоссе, когда Партро был настоящим городом, — я изучил их во время прогулок. Небо над ними прописано еще не было, на его месте холст оставался пустым. Элеватор и пшеничные поля, которые уходили, ширясь, к горизонту за путями железной дороги, тоже пока положенных им мест не заняли. Я вообще не понимал, зачем все это изображать, — вот же оно, всегда тут, смотри сколько хочешь, — да и красивого в нем ничего не было, не то что в Ниагарском водопаде с картины Фредерика Чёрча или в букетах цветов, которые раскрашивал «по номерам» мой отец. И все же картина Флоренс мне понравилась, хотя это я сказал бы ей в любом случае — из одной только вежливости. Однако сказал я — и сразу пожалел, что не придумал ничего получше:

— Зачем вы это рисуете?

Ветер раскачивал сухие стебли травы. День понемногу серел — облачный фронт гнал синеву небес на восток. Крылья маленьких мельничек Чарли буйно вращались. С севера летели, слегка извиваясь, караваны гусей, спешивших поймать последние лучи солнца. Не самое подходящее было время для занятий живописью.

— О, — ответила Флоренс, — я просто пишу то, что мне нравится, понимаешь? То, что без меня не станет красивым.

Она держала в левой руке деревянную палитру, просунув в ее отверстие большой палец. На палитру были выдавлены сгустки разных красок. Флоренс касалась кончиком кисти двух или трех и переносила получившуюся смесь на холст. Писала она в точности то, что видели мои глаза, — наверное, решил я, это и есть стиль «Американских Полуночников», мне он представлялся граничащим с чудом и все-таки странным. К тому же я не понимал, почему Флоренс сказала, что без ее картины почтовая контора не станет красивой. Я же видел ее своими глазами — контора как контора, ничего красивого в ней не отыщешь.

— Вообще-то, я никогда не была настоящей художницей, — продолжала Флоренс. — Вот моя сестра, Дина-Лор, та да. Пока ее горе не убило. И отец был художником — примитивистом, хотя на самом деле он работал рубщиком льда в Сурисе, это такой город в Манитобе. Может быть, по этой причине я и пишу здесь, на Южной Манитоба-стрит.

Она снова повернула ко мне полное, округлое лицо. Сузившиеся карие глаза ее поблескивали, сильные короткопалые ладони покраснели на холодном ветру.

— Ты ведь не знаешь даже, где она, эта самая Манитоба, находится, так, Делл? Или что это такое?

Ей было весело, как, по моим догадкам, и всегда.

— Я знаю, что она такое, — ответил я, обрадованный тем, что Флоренс помнит мое имя.

Манитоба была провинцией. Впрочем, я знал о Канаде только то, что услышал от Милдред и Чарли. А сейчас все думал о том, что я, по словам Флоренс, подрос. Подрасти-то я был бы и рад, но не думал, что месяц — достаточный для этого срок. С тех пор как меня сюда привезли, мне даже постоянно казалось, что я становлюсь все меньше и меньше.

— А вот что означает «Саскачеван», тебе, скорее всего, не известно, — сказала Флоренс, глядя поверх палитры на картину.