Канада

Я так и оставался в летчицком кителе отца, и Руди сказал, что был бы не прочь примерить его. Я снял китель, Руди надел, — ему он пришелся почти впору, не то что мне. И как-то сразу подействовал на него. Руди продолжал расхаживать по гостиной с сигаретой и пивом, но так, точно он был офицером, а наш дом — полем сражения, на котором ему предстоит вскоре биться.

— Вот теперь я готов перестрелять кучу комми, — сообщил он, подделывая тон важной военной шишки.

Бернер сказала, что и она тоже. Конечно, Руди был пьян. И выглядел, на мой взгляд, глуповато. Значительность его присутствия в нашем доме мало-помалу сходила на нет, хотя мне он все еще нравился. Наверное, и я немного опьянел.

— А музыка у вас какая-нибудь найдется? — спросил Руди, любуясь собой в дымчатом зеркале, висевшем над кушеткой и доставшемся нам вместе с домом.

— У него есть кое-какие пластинки, — ответила, подразумевая отца, Бернер.

— Я бы послушал, — сказал Руди и уперся ладонями в бедра, как генерал Паттон на фотографии во Всемирной энциклопедии.

Бернер подошла к проигрывателю, достала из шкафчика одну из отцовских пластинок на 78 оборотов, поставила ее на вращающийся диск, — раньше все это делал на моих глазах только отец.

И оркестр Гленна Миллера заиграл одну из любимых мелодий отца, «Бурая кружка». Отец питал к Гленну Миллеру огромное уважение, потому что тот погиб, служа своей стране.

Руди немедля затанцевал — в одиночку. Скакал и скользил по полу гостиной, улыбался, приседал и подпрыгивал, ронял руки, кружился — с пивом в одной руке и сигаретой в другой.

— Потанцуй со мной, — сказал он, взглянув на меня, и приблизился ко мне, обнял руками за плечи и поднял с пианинного табурета, на котором я сидел.

Он вел меня спиной вперед, кружил, постукивал пальцами, отталкивал и привлекал к себе, наступая мне на ноги большими черными башмаками, улыбаясь, выдыхая пары виски и сигаретный дым, ободранные руки его то стискивали мои плечи, то ложились мне на спину. Раньше я никогда не танцевал. Не думаю, что танцевал — по-настоящему — и в тот раз. Я видел однажды, довольно давно, как танцевали мать с отцом. Разница в росте не облегчала для них эту задачу. Мама любила русский балет и презирала «узколобые вкусы танцулек», в аккурат отцу и присущие.

Бернер хмуро смотрела на нас, зажав в губах сигарету, а мы с Руди кружили по гостиной. Мне нравилось.

— Хватит отплясывать со своим дружком, — наконец сказала она. — Потанцуй лучше с подружкой.

— А чего, юный Делл кайфует, — ответил Руди.

Он запыхался, улыбка его стала полубезумной. Отпустив меня, он начал точно так же танцевать с Бернер, у которой это получалось ничуть не лучше моего. Голова кружилась, меня немного подташнивало. Я сел в освобожденное Бернер кресло и стал наблюдать за их танцем.

Следом за «Бурой кружкой» зазвучала «Звездная пыль», отец часто слушал ее. Сначала Бернер и Руди танцевали скованно, держась друг от дружки на расстоянии вытянутой руки. Лицо его сохраняло серьезное выражение — он старался следить за движениями своих ног. А Бернер, похоже, скучала. Затем они сблизились — не в первый, мгновенно понял я, раз. Лицо Бернер закачалось над плечом Руди, она закрыла глаза. Роста они были почти одинакового, да и вообще обладали немалым сходством — большим, чем мы с ней. Оба веснушчатые, ширококостные. Белые теннисные туфли Бернер скользили по ковру в лад с неуклюже ступавшими ботинками Руди, и он, и она держали в пальцах сигареты — он еще и бутылку с пивом. Я снова глотнул «Эвана Уильямса» из стоявшей на полу фляжки, и виски снова обожгло мне желудок, однако результат получился неплохой, я мгновенно успокоился, хоть и не подозревал до этого, что мне неспокойно. Я сидел в зеленом кресле, наблюдал за танцем Руди и Бернер, — за ним, напялившим офицерский китель отца, за ней, повисшей на его шее. Мне казалось, что кто-нибудь наверняка вот-вот начнет колотить в нашу переднюю дверь и застукает нас, курящих, пьющих и вообще ведущих себя неподобающим образом. Но мне было все равно. Я был счастлив. Счастлив, потому что была счастлива Бернер. Порадовать ее всегда было трудно. А сейчас я словно следил за танцем наших родителей и все снова стало таким, каким ему положено быть.

Они продолжили танец под еще одну мелодию Гленна Миллера, лицо Руди совсем покраснело. Распарился под кителем отца. Внезапно он перестал танцевать, стянул китель, бросил его на кресло и снова принялся разгуливать по гостиной, объявив, однако, что скоро уйдет. Бернер стояла в центре комнаты, наблюдая за ним. Руди сказал, что придумал, как ему разжиться нынче ночью кой-какими деньжатами, но нам лучше ничего об этом не знать. (Украсть что-то собрался, решил я.) Сказал, что если его застукают на этом деле, то отправят в тюрьму, которая в Дир-Лодж, потому как ему уже семнадцать. Тут за ним кое-кто следит, а вот в Калифорнии народу столько, что никому он там в глаза бросаться не будет, не то что в Грейт-Фолсе, «дурацкой дыре», которую он ненавидит.