Каникула <Дело о тайном обществе>

Начался час пик и плотно прижал пассажиров метро друг к другу. «Тьфу! Прямо как балтийская килька», – ругалась про себя отвыкшая от московской давки Вероника, продолжая рассеянно провожать взглядом мелькавшие за окном вагона огни. И в самом деле, почему Рамон набрал номер Стольцева, а дозвонившись, не стал говорить? Что он хотел? Может, Глеб чего-то недоговаривает? И почему Рамон не связался с ней? Да, они уже более полугода как разъехались, но по-прежнему оставались мужем и женой. Что еще скрывал от нее Рамон, кроме своих шашней с юными стажерками?

Так и незажившая рана на сердце заныла с новой силой. Вероника тряхнула головой, словно отгоняя неприятные воспоминания.

Если муж знал о какой-то грозящей ему опасности, почему держал ее в неведении? Хотел оградить? От чего? От кого? И что он такого натворил в Испании? Да еще так, что она об этом ни сном ни духом. Впрочем, секреты от жены – это как раз в духе Рамоши.

Она чуть не до крови закусила губу и уткнулась лбом в холодное стекло. Расслабиться все рано не удалось. Теперь перед глазами Вероники снова встала та жуткая сцена в собственной квартире, когда Глеб, наподобие кликуши, погрузился в транс, а потом стал рассказывать о пригрезившихся ему видениях. Рассказывал, надо сказать, складно, будто и впрямь стал очевидцем нападения на Рамона – она слушала и чувствовала, как мурашки ползут по коже. И хотя поначалу ее так и подмывало предложить доморощенному экстрасенсу, а заодно и следователю прекратить весь этот цирк и оставить ее в покое, она все-таки сдержалась. Причиной тому послужила одна деталь, вскользь упомянутая Глебом, а именно то, что Рамон, волнуясь, засовывал ручку себе в рот. Эту дурацкую манеру он приобрел совсем недавно – пару лет назад, бросив курить, стал рефлекторно тянуть в рот все, что хоть чем-то напоминало сигарету. И об этой привычке кроме нее никто не знал.

Выходит, Глеб не блефовал? Он каким-то сверхъестественным образом увидел то, что произошло несколько дней назад? М-да, Глеб Стольцев. Ну кто бы мог подумать, что их пути снова пересекутся, да еще столь неожиданным образом.

Она вспомнила, как почти двадцать лет назад обратила внимание на нового однокурсника. Тот чем-то неуловимо походил на ее добермана – та же нечеловеческая грация, бьющая через край энергия и врожденное чувство собственного достоинства. В общем, типичный чемпион породы.

Не испытывавшая недостатка в мужском внимании Вероника на время позабыла о Глебе, но затем он стал все чаще напоминать о себе – все норовил то сесть поближе, то как бы невзначай помочь с заданием. Стольцев с виду не особо напрягался в учебе, но при этом сдавал все на «пять». Только однажды получил на экзамене четверку – это стало сенсацией на курсе.

Легкость, с которой Глеб покорял академические вершины, конечно, была обманчивой. Помнится, Веронику совершенно поразило, когда она увидела, что Стольцев на лекциях использует им самим придуманную систему ускоренной записи. А еще у Глеба был врожденный талант к языкам. К выпускному курсу он уже мог заткнуть за пояс иных преподавателей греческого и латыни и был способен поддержать разговор на четырех живых языках.

Однако оказалось, что учеба учебой, а жизнь жизнью. Это в вузе думают, что тот, кто лучше учится, тот и добьется потом наибольших успехов. В жизни все не так и, как правило, наверх пробиваются те, кто в универе ходил в середнячках. То ли они сэкономили силы, правильнее распределив их по длинной жизненной дистанции, то ли дорога к успеху вымощена вовсе не знаниями, а чем-то совсем другим. Вот так и со Стольцевым. По признанию некоторых преподавателей, он был лучшим студентом за все годы их работы, тем не менее нынче его одногодки уже давно успели сесть в начальственные кресла, а сам Глеб не стал ни завкафом, ни даже доктором наук, хотя вот уж кому раз плюнуть.

Впрочем, какое ей теперь дело до бывшего однокурсника и бывшего возлюбленного? – одернула сама себя Вероника и снова уставилась на мелькающие за стеклом семафоры.

* * *

Поздно вечером, когда глаза Глеба уже стали слипаться, его память снова некстати прокрутила вчерашнее видение. Ну что такого ценного было в той коллекции статуэток, что Гонсалес глаз с нее не сводил, будучи на волосок от смерти? И что он пытался написать на столе? Неужто Рамон и впрямь так обасурманился, что даже в последний миг думал не по-русски? А ведь Вероника говорила, что Гонсалес никогда не был чистым билингвом. Хотя отец с самого раннего детства обучил его испанскому, своим родным языком Рамон считал русский. Не зря же во многих странах родной язык называют «языком матери». А мать Рамона была чисто русской женщиной, и, значит, русский был ему роднее некуда. Так почему свое предсмертное послание он выцарапал по-испански? И кому оно, елки-палки, предназначалось?

Надо сказать, что, при всей неприязни к Рамону Хуановичу, Глеб признавал, что тот был прекрасным историком и блестящим знатоком древних языков. Постой, постой… А что, если это вовсе не испанский?