Каньон

Он увидел бизонов, щипавших снова тронувшиеся в рост добрые травы. Он сосчитал их. Вот молодой бык, которого теперь нужно называть старым, потому что среди них он самый старший самец. Затянувшиеся шрамы на его крупной голове - это знаки, которые подтверждали его право быть предводителем стада. Два подрастающих теленка, которые были уже не телята, а годовички, бычок и потоньше его - телочка. Три старые коровы, рядом с которыми бежали три маленьких теленка; они уже настолько подросли, что сейчас почти что могли прочно держаться на ногах и бодаться друг с другом. Но оставалась еще одна, четвертая, корова, которая, хоть и была очень толстая и большая, не произвела на свет теленка. Она держалась в сторонке, неподалеку от отвесной стены, и что-то обнюхивала на земле.

Он подошел поближе, но не настолько, чтобы спугнуть ее. На земле лежало что-то; их было два, и корова облизывала их, сначала одного, потом другого. Два теленка. Они были поменьше других, когда те только народились, но крепкого сложения - уже пытались встать па свои подкашивающиеся ножки. Скоро они нагонят других в росте. Телята-двойняшки почти всегда выходили здоровые и быстро росли. Добрая мать, самая лучшая мать. Она ждала дольше других, и не зря. Придется ей есть много доброй травы, чтобы хватало молока двум этим резвым телятам...

Трава и листья были свежи и зелены, солнце грело, лили теплые дожди, пища была хороша и разнообразна, дни проносились, и у него всегда было так много дела, и так много часов, когда он на припеке наблюдал в своем каньоне бесконечную изменчивость жизни. Но еще больше было часов, когда он ласковыми ночами, лежа у шалаша, ждал, пока луна не взойдет над стеной каньона и ее нежное сияние не брызнет ему в глаза... И тогда он начал видеть сны.

Он был взбудоражен, и на то не было причины. Он был беспокоен и не знал почему. Он был раздражителен, и внезапно ярость обуревала его, когда не от чего было приходить в ярость. Он мало ел - не было аппетита, и он похудел. Стал есть больше, насильно заставляя себя есть, но и от пищи было мало проку. Он не прибавлял от нее сильной плоти, как прибавляли ее от трав бизоны. Был конец весны, время, когда полнеешь с доброго житья, а он не полнел. Он мало спал, а когда спал, то видел сны.

Сны были неопределенны, и, просыпаясь, он не мог их припомнить. Иногда он просыпался в еще большем изнеможении, чем заснул, и тихо лежал, охваченный странной усталостью. Иногда он просыпался в тревоге и напряжении и, вскочив, расхаживал вокруг тяжелыми быстрыми шагами, гневаясь на все. Он старался припомнить свои сны и не мог. Они ускользали от него, он почти уж припоминал, и тогда они улетучивались. Л потом он ясно видел один сон, и этот сон остался. Это был тот же сон, что он видел во время голодания. Он шел по хорошему месту, теперь-то он знал, что это был его каньон, и перед ним стоял прекрасный вигвам из аккуратно сшитых бизоньих шкур, и он знал, что это его вигвам, и у входа стояла женщина. Та самая женщина, он ясно видел ее, она была молода и все-таки женственна, не красавица, но в ее лице была теплая мудрость и понимание, и она звала его. Он пошел к ней, и она исчезла, и каким-то образом он тоже исчез, и он проснулся, дрожа, словно от сильного жара...

Он сидел на земле, скрестив ноги; наблюдал за плоским камнем и лежавшим на нем куском мяса. Над камнем показались темно-коричневая голова барсука с длинной белой полоской. Барсук увидел его. В маленьких черных глазках, в глубине которых вспыхнули крошечные искры, что-то мелькнуло - узнал. Барсук зашевелился, и вот на камне очутилось все его широкое серо-коричневое тело. Барсук съел мясо - он отощал и выглядел усталым, словно проделал долгий путь и у него было мало еды. И все-таки он съел не все мясо. Он лежал на камне и смотрел на Медвежонка.

Медвежонок сидел совсем неподвижно, солнце грело их обоих, и наконец голова его в дремоте упала на грудь. Барсук смотрел на него, и глазки его ярко блеснули. Он заговорил, и голос его звучал тихо и скорбно.

- Здесь много всего, - произнес барсук. - Но чего-то недостает. Нет тела, которое своим теплом согревало бы твое тело по ночам в шалаше.

Лучи предвечернего солнца застигли Медвежонка высоко на ближнем каменистом обрыве над третьим уступом. Его ноги твердо стояли в выдолбленном им углублении. Левая рука цеплялась за край другого пониже плеча. Правая рука сжимала кусок кремня и била по камню над его головой. Удары были сильны, и крошечные осколки плясали вокруг...

IV

Жизнь шайена на пограничной возвышенности обретает смысл благодаря обычаям и обрядам повседневного существования. В этом он и его племя не отличаются ни от какого другого народа, что живет в каком угодно месте, в какое угодно время. Отличаются лишь сами обычаи и обряды.