Канон отца Михаила

Но всё это огорчало отца Михаила не более — или немногим более, — чем он огорчал себя сам: и тем, что ленив и до сих пор не озаботился поступлением в академию (под лукавым предлогом, что толковать Бога нельзя; а кто заставляет Его толковать? — но познание мира — обязанность перед Богом: блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся); и тем, что часто прямо-таки выходит из себя, видя и слыша всякого рода скверну, — а ведь извергающие ее — в первую очередь глубоко несчастные люди, которых надо не казнить, а спасать (

идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева); и тем, что не только любит вкусно поесть и долго поспать, но и, живя семьей и пользуясь необходимым, казалось, для жизни имуществом, не исполняет, как должно, заповедь полного нестяжательства: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим

— а вокруг было так много бедных, нищих и даже бездомных людей, — и что правильнее бы ему было, наверное, укрепиться и по выходе из семинарии принять постриг, а он оказался слаб и не сделал этого…

Но все эти огорчения, которые доставляла ему и Оля, и он себе сам, будучи и рассеяны во времени, и перемежаемы радостями, не нарушали спокойного, ровного течения его домашней и вообще жизни. Более всего его огорчало то, в чем ни он, ни Оля не были виноваты: минуло уже три года, как они поженились, а у них до сих пор не было детей.

VII

Вернемся к нашему повествованию. Несостоявшаяся исповедь — которую отец Михаил, однако, почему-то запомнил именно как первую встречу с нею — окончательно сокрушила его: с того дня он стал откровенно — уже не таясь от себя (таиться было уже бессмысленно и грешно, это был бы прямой обман) ждать эту женщину. И с такой томительной, с юношеских лет уже позабытой сладостью звучало в его ушах при воспоминании о ней это обычное, заурядное слово: женщина! Вместе с этой сдачей себя — безоговорочным признанием своего, пусть и сейчас не до конца ясного, чувства — резко возросло и смятенье в его душе. Он понимал, что ему нравится эта женщина, понимал, что чувство его совершенно бессмысленно и бесплодно, понимал совершенную невозможность хоть какого-то проявления этого чувства, его воплощения в жизнь: он женатый человек, иерей, посвятивший себя служению Богу и во всем стремящийся следовать предуказаниям Бога, — да и не желал (то есть не то что не желал, ему было даже дико подумать — да он и не думал! — об этом) никакого из-за этого чувства изменения в своей на всю жизнь определившейся жизни… Но подспудно в душе его, видимо, шла какая-то неосознаваемая им внутренняя работа, которая изменяла — и изменила — его, потому что когда через две недели он увидел ее

в дверях, он, конечно, обрадовался и разволновался, — но когда он увидел, что она идет прямо к нему — к людям, ожидающим исповеди, он вдруг почувствовал страх — и острое нежелание, чтобы она исповедовалась ему…

Почему?!!