Кануны

Данило вернулся к дому «бывшего Зайцева» в полном расстройстве. Он видел, как поп Рыжко выскочил из алтаря и ударился в боковой выход, как через какое-то время погнались за Николаем Ивановичем приезжие. «За какими шишами в церкву было ходить? — думал Данило. — Накликали беды на свою голову». Он не знал, где Николай Иванович, куда его увезли и что теперь делать. Решил скорее искать Петьку Штыря.

Данило в беспокойстве поднялся по знакомой теперь лестнице, нашел коридор и нужные двери. Корзины у дверей не было, и он обрадовался: значит, прибрали хозяева, дома кто-то есть. Коридор стал многолюдным и шумным, пахло жареным луком. Играло в комнатах радио, жонки, не замечая Данила, сновали мимо, ребятишки с криками бегали взад-вперед.

Данило без стука толкнул дверь, снял шапку. Большая, оклеенная розовыми обоями комната делилась занавеской на две неравные половины. В углу стоял стол, покрытый протершейся на углах клеенкой, на столе самовар и какая-то еда, накрытая газеткой. В другом углу размещался крашенный в розаны сундук и кровать с зеленым стеганым одеялом. Данило разглядел бы еще швейную машину, горку и гармонь на шкапу, но от занавески отделилась широкая в кости женщина, почти старушка, одетая в коричневую с воланами и гарусом кофту. Она подошла к горке, не спеша надела очки и, разглядев Данила, заговорила скороговоркой:

— Ах, это ваша поклажа? Проходите, садитесь, Петеньки нет, Арсеня скоро придет. Милости просим, как же эдак? Поклажа оставлена, а никого нет, а Петя вышел и догадался: видно, говорит, кто-то из деревни приехал.

— Вот, благодарствую, видно, я угадал. Значит, тут живет Петр Николаевич?

— Здесь, здесь! — Старушка засуетилась с самоваром, но Данило решительно ее остановил:

— Не сумлевайтесь, ничего не требуется. Мне бы Петра Николаевича…

Он расспросил, где найти Петьку, как до него добраться, достал из корзины писанную Николаем Ивановичем бумагу и ушел. Старушка — мать Арсентия Шиловского — надела платок, телогрейку и проводила Данила до нужного трамвая. Она взяла с него слово, что он обязательно придет ночевать, а Данило, ободренный, обрадованный, поехал искать Штыря и Калинина.

Бумага с клеймом фабрики Сумкина, на которой была написана жалоба, лежала за пазухой, трамвай браво гремел железяками. Данило Пачин ехал по белокаменной, полный хороших надежд. Он верил в свою справедливость. Он без особого труда нашел дом, где принимал ходоков председатель ЦИКа Михаил Иванович Калинин. «Мужик-то он наш, тоже ведь деревенский, — думал Данило, — должен разобраться, должон воротить права. Господи, благослови!» Данило мысленно перекрестился и взялся за большую медную скобу. Он вошел в коридор, старательно обтер о половичок валенки, снял шапку. Нащупал под шубой бумагу и ступил на лестницу. Его не остановили и не окликнули, он немного умел читать вывески и вскоре на четвертом этаже нашел нужные двери.

— Я вас слушаю, гражданин! — Данило увидел за столом крупного, представительного человека.

— Здравствуйте, — произнес Данило. — Я, товарищ командир, на одну минутую, мне бы к Михаиле Ивановичу. Значит, это…

— По какому вопросу?

Данило замялся, ворочая шапку в ненужных сейчас руках:

— Мне бы к Михаиле Ивановичу…

— Заявление? Жалоба? Оставьте ваши бумаги, разберемся, сообщим по месту жительства. Есть у вас заявление?

Секретарь председателя ЦИКа глядел куда-то сквозь Данила, успевая разглаживать бумаги. В приемной слегка пахло приятным табачным дымом, и этот домашний запах вернул Данилу сообразительность. Он потоптался и сказал:

— Да нет бумаги-то… Мне бы Михаила Ивановича, с глазу на глаз.

— Сегодня нельзя, гражданин. Занят Михаил Иванович.

— Ну я ежели попозже зайду. Пока до свиданьица. — Данило повернулся и вышел. От волнения он надел шапку только на улице, и милиционер-регулировщик долго смотрел на живописную лысину мужика.

Прошло два часа. Данило не спеша обошел вокруг Кремля, подивился на узорчатые маковки Покровской церкви, поглядел на реку и посидел на снежной скамеечке какого-то садика. Набравшись терпения, он снова пошел в приемную. Человек пять посетителей — мужиков и городских — сидели на стульях, и тот же секретарь названивал кому-то по телефону, подписывал бумаги. Данило решил подождать, пока народу будет поменьше, снова вышел, походил около дома и вдруг увидел Штыря.

Петька в черных с калошами валенках, в суконном черном пиджаке и богатой пыжиковой шапке выходил из машины, держа в руках толстый портфель. Данило бросился навстречу:

— Петька! Петр Николаевич, гли-ко, хоть я тебя увидел-то! Совсем я…

— Что? — Петька даже не остановился.

— Николая-то Ивановича я потерял, я на квартере-то был, да ты уж ушел…

Данило вдруг осекся. Петька Штырь даже не посмотрел, скрылся в подъезде. Данило долго не мог очнуться от этого горя. «Прохвост! — думал он. — Прохвост, он прохвост и есть, вишь, не признался. Да разве это где видано? Своего мужика не признать, Ольховского. В Шибанихе жил, в одном дому гостили… Господи, до чего дожили!»