Кануны

Сегодня на очереди была как раз своя деревня, Шибаниха. Таня пришла домой еще до полудня с большой корзиной кусочков. Отогрела ноги, обулась в шубные шоптаники и долго перебирала кусочки, вспоминая, в каком дому какой даден. Она разложила их по сортам: этот ржаной — на сухарики, этот пшеничный — к празднику, а этот ячневый — с кипятком для будня. У Роговых, кроме большого воложного куска.

Тане дали плашку хорошей лучины. Днем она исщепала полплашки и теперь сидела при ясном, совсем бездымном и теплом огне. Что еще надо крещеному человеку?

Шел мой миленькой дорожкой,Дорожкой, милой, столбовой…

Какая-то застарелая, давно забытая и горькая нежность шевельнулась в сердце. Таня вздохнула, отложила наперсток и поглядела на простенок. Потемневшая питерская карточка, приколоченная гвоздиком, висела в простенке больше десятка лет. Все эти годы Таня так и не осмелилась оторвать ее от стены и по-настоящему поглядеть трех своих сыновей. Но она хорошо знала, что слева стоит младший Мишенька, справа средний Олешенька, а в середине, на венском стуле, сидит старший Никандр. Младшие сыновья стояли в фуражках, в сапогах и в царских мундирах, держа в руках обнаженные сабли, а мастеровой Никандр сидел в пиджаке и в косоворотке. Он сидел нога на ногу, сцепив на колене руки, его кудрявая голова была чуть откинута. Когда летом к Тане приходили гулять маленькие ребятки, она давала им по крохотному кусочку сахара, крестила и, указывая на карточку, говорила: «Этот вот — Мишенька, этот — Олешенька, посередке — старшой Никандр». Больше ей было нечего показать в своей избушке.

Она зажгла свежую лучинку и шепотом прочитала коротенькую молитву, поминая преставленного Никандра. С Никандром ей было легче, она уже не жалела его, потому что умер он дома, на родной стороне. В двадцатом году он приехал из Питера, но приехал не один, а вдвоем с непонятной нутряной хворью. Таня лечила его травяными настоями, заговаривала сама и ходила в дальнюю волость к другому знатоку. Может быть, и поставил бы сына на ноги тот, хороший знаток, кабы не худые харчи: вскоре она своими руками похоронила Никандра, попричитала и успокоилась. Другое дело младшие сыновья. У нее вот уже десять годов болит о них сердце, потому что никому не известно, где и как они похоронены. Сынки воевали, как говорит Таня, «один в белых, другой в красных». Вот только который в каких, она всегда путала, впрочем, было это ей все равно, и тужила она только о том, что лежат они в чужой стороне. По этой причине она иногда не совсем добрым словом поминала мастерового Никандра: ему-то, мол, тут что, ему полдела лежать. Дома-то.

Таня обломила нагар, избушка осветилась. Рябутка за печкой сонно кокнула и затихла, но в это время в ворота застукало.

Микуленок, прислонившись к косяку, ждал, он не хотел поднимать лишнего шуму. Сначала в избушке как будто почуялось движение. Председатель постучал еще и опять затаился. Ответа не было. Микуленок затряс скобу сильнее, и вдруг воротца открылись, они были просто не заперты. «Эк меня, — подумал председатель. — Истинно в открытые двери ломлюсь». Он околонул снег с валенок, бодро ступил в сенцы.

Еле нащупав скобу, согнувшись для страховки чуть ли не вдвое, шагнул в избушку.

— Здорово, Матвеевна!

— Поди-тко, здравствуй, Миколай да Миколаевич. — Таня обтерла лавку. — Проходи, батюшко, да садись, давно не захаживал.

— Маленькую найдешь? — не теряя времени, пошел в наступление Микулин.

— Ой, нету, Миколай Миколаевич, ой, духу нету-тка! Была одна, да и ту отдала третьего дни.

— Кому отдала-то?

— Да Володе Зырину. Пришел с гармоньей, не могла отвязаться-то.

По тону голоса и по тому, как бойко она заговорила, Микуленку сразу стало понятно, что пришел не зря.

— Ну, ну, бабушка, Петька Штырь приехал, надо выручить.

— Да как бы не надо, знамо надо, да нету-тка. — Она поглядела на западню, уже готовая лезть в подполье. — Третьего дни… Одна посудинка и была, и ту отдала. Ну, да уж только ежели для тебя.

— Давай… Такое дело.

Она отодвинула светец, открыла подполье и вынула запотевшую четвертинку. Микуленок успел-таки наклониться и поглядеть: в дупельке с овсом торчали горлышки еще двух маленьких. Он вынул бумажник и подал старухе деньги.

— Ой, батюшке, у меня и сдачи-то нету, больно велика денежка. Ну, да ладно, вутре воротишь.

— Можно и вутре, — Микулин положил деньги обратно. — Ну, дак каково здоровье-то?

— Да что, батюшко, здоровье. Здоровье не больно стало добро, вон дровами-то все маюсь. А хлибця-то старухе не выпишешь?

— Фунтов двадцать можно. Ежели из бедняцкого фонда…

Скрип снегу у воротцев и стук обиваемых валенок встревожил Микулина. Таня проворно спрятала четвертинку под холщовый передник.

— Это… не надо бы… — Микуленок заоглядывался. — Нехорошо, надо бы спрятаться…

Таня понимающе замахала руками, указала ему на закуток. Председатель поспешно скрылся за печью. В дверях показалась лохматая шапка Носопыря.

— Ночевали здорово.

— Поди-тко, Олексий.