Капитан Филибер

Он щелкнул зажигалкой и удивился — вышло с первого раза, ловко, одним движением большого пальца. Даже не понадобилось прятать в карман твердую картонную пачку с яркой желтой этикеткой. «Salve» — прочел он, вспомнив, что в мундштуке папиросы прячется маленькая ватка. Если разорвать…

Прикурил…

Щелк!

…Вдохнул резкий, пряный дым. Знакомо! Он курил такие, хоть и давно.

Зажигалка казалась странной, но тоже памятной. Такая или очень похожая была у отца — валялась в ящике для инструментов. Потому и удалось прикурить с первого раза, хотя привычные зажигалки ничем ее не напоминали. Они были без крышечки, они не пахли бензином…

Бензин… Кажется, он различал запахи.

Да, Мир был совершен, но надо было что-то решать со станцией — той, что спряталась за близким горизонтом. В битком забитом вагонном коридоре он услыхал… Нет ему сказали…

— Эй, офицерик, угости барскими!

Ему сказали… И тоже назвали офицером, хотя он был в штатском — и никогда не служил в армии.

Сказали. Он услышал. Это хорошо.

— Прошу вас.

Чужие пальцы — длинные, с обкусанными ногтями, потянулась к пачке с желтой этикеткой. Открыли, задержались на миг.

— Благодарствую.

Да, он не служил. Три месяца в лагерях не в счет, и еще несколько в пустом брошенном Мертвом городе, который они охраняли, и который их убивал — тоже не в счет. В военном билете есть только запись о сборах, значит, не воевал, не служил. Его зря называют офицером. Это опасно, в маленьком совершенном Мире на офицеров объявлена охота, поэтому люди, с которыми он едет в купе, одеты в старые солдатские шинели со споротыми погонами. Едва ли поможет. Те, что в большинстве — и в Мире, в вагоне поезда — научились врага различать с первого взгляда.

Но он не в шинели! Обычное кожаное пальто, такие сейчас носят не только военные. Фуражка тоже гражданская, без кокарды…

«Офицерик»? Бог с ним, с устаревшим «благородием», но почему не «офицер»? Вероятно, типу с обкусанными ногтями тоже известно простейшее уравнение большинства. Если таких, как ты, много, очень много, можно себе позволить и худшее. «Измученный, переболевший и возвращающийся в часть…» Винокуров? Да, Евгений Винокуров, стихотворение про солдата из 1917-го. Этот точно не из возвращающихся и не из переболевших… В тамбуре они одни, стальная дверь раскрыта…

Он чуть не испугался, но тут же успокоился. Его Мир совершенен, бояться нечего. Поезд идет медленно, со скоростью трехколесного велосипеда, да и зачем этому небритому дезертиру выкидывать «офицерика» из вагона? Ради пачки «Salve»? Или просто — согласно единственно верному классовому подходу?

Все это, впрочем, ерунда. Станция…

— Офицерик, часы не продашь?

Часы? Он поглядел на левое запястье и удивился. Привычного ремешка не было, как и часов со знакомым циферблатом, белым, без единой цифры. Только стрелки — и маленький черный силуэт крылатой птицы. Такие в этом совершенном Мире не носят. Не было даже ремешка.

— Чего на руку глядишь? Мне настоящие нужны — барские, которые на брюхе, с цепочкой. У тебя, небось, серебряные. Или даже золотые, а? Свои были не хуже, так загнал…

Он уже не слышал. Солдату-дезертиру нужны «барские» часы, а ему…

…Так и должно быть — первая стадия, нереальность. Это не я, это все не со мной, Мир — всего лишь уютная маленькая картинка. Он сам его создал, он — демиург, Творец. Мир — часть его самого, продолжение его пальцев, его нервов, его взгляда, поэтому в Мире не случится ничего плохого, он совершенен… Эта серая, твердая от первых морозом земля, это серое небо…

И покроется небо квадратами, ромбами,И наполнится небо снарядами, бомбами.

И свинцовые кони на кевларовых пастбищах —Я знаю, что это — не настоящее!

Он легко прогнал полузабытые, чужие в этом Мире слова когда-то слышанной песни. Настоящее, здесь все — настоящее! Первая стадия — ненадолго, сейчас пройдет, должно пройти. Вторая стадия — «стадия шлема», но о ней можно будет подумать позже. Ждать нельзя, надо действовать прямо сейчас!..

— Так что гони сюда часы, офицерик! Добром прошу, учти. Или подмогу кликнуть? Пальтишко-то твое…

Выпрямился, бросил недокуренную папиросу — прямо в серую врезку-иллюстрацию, в стылую реальность за распахнутой вагонной дверью.

Повернулся — резко, пытаясь ощутить, почувствовать самого себя. Он должен…

…Не он — я! Я! Я! Я! Просыпайся!

— Пальтишко, значит?

Небритое чужое лицо приблизилось, дохнуло чем-то кислым. Нет, не приблизилось, это он сам…

Я — сам.

* * *

— Фасон нравится?

Ворот шинели оказался неожиданно колюч. Я давно не носил шинели, очень много лет. Забылось.

— И фасонщик тоже. Ты, баринок, пальцы-то убери. Хужей будет!

Он не испугался. Не я — этот в колючей шинели со споротыми погонами. Скривил рот, покосился на руку, впившуюся в воротник. Левую — правая была уже в кармане.

— Сейчас братве свистну…

— Свисти!

Пистолет оказался на месте. Мой Мир был совершенен.

— Не «пальтишко». Пальто фирмы «Jasper Conran». Стоит оно, как десять твоих шкур, только меняться никто не станет.