Капитан Филибер

Ольга Кленович медленно встала. Окровавленный платок неслышно скользнула на пол. Штабс-капитан удовлетворенно ухмыльнулся, поправил расстегнутую шинель, без особой нужды коснулся крестика Св. Станислава на кителе.

— А теперь рискну представиться, да-с! Згривец Петр Николаевич, человек афр-р-риканских страстей-с, но крайне несчастливый в любви. Мой чин — на погонах, а душа — полностью у ваших ног, с-сударыня!

Старался фольклорист определенно зря. Его, кажется, даже не слышали.

Ольга Станиславовна Кленович смотрела на меня.

— Кайгородов… Капитан Филибер… Господи, неужели добралась? Господи…

Пошатнулась — поезд как раз дернуло на стыке. Выпрямилась, сжала губы. Взглянула в упор.

…Какого цвета у нее глаза? Зеленые? Да, зеленые.

— Я вас искала, капитан.

— А я — вас, — улыбнулся. — И кажется…

— Дафнис! Хлоя! Э-э-э… Гектор! Мадемуазель Андромаха! — вмешался беспардонный штабс-капитан. — Если можно, во внеслужебное время. Николай, сейчас — мост через Миус. Кажется, придется пострелять…

Мне не хотелось стрелять. Мне хотелось смотреть на Ольгу Станиславовну Кленович.

* * *

— Ничего тут не придумаешь, Кайгородов. Одно хорошо, эти хреновы Ганнибалы мост не взорвут, он для господ мак-си-ма-лис-тов — ворота на юг, на Дон. И курочить на станут-с, через Миус каждый день эшелоны идут. Значит, бьем в лоб. В дюндель-с! Я веду цепь на прикрытие, разбираю завал на путях — а вы рвете на поезде. Поддержите из Норденфельда и пулеметов, прижмите этих сволочей мордой к земле, патронов не жалейте, лупите, мать его, по всему, что движется — в стумент поломанный, в лобковошь Папы Римского, в гнобилище раздолбанное до печенок, в килу угроханную, в междурваней шершавый засондряченный, в ездокопатель Илионский… А если совсем грубо: создавайте максимальную плотность огня. Вот собственно и… Одна просьба, капитан: не высовывайте носа из башни, не ловите ноздрями пулю. Иначе все мое геройство херово этим самым делом и накроется… У меня две папиросы осталось, могу поделиться. Хотите?

— «Теперь и мне на запад! Буду идти и идти там, пока не оплачут твои глаза под рубрикой „убитые“ набранного петитом…»

— Э-э, Николай, бросьте, не смейте-с!.. С такими мыслями… Стойте, вы, собственно, про кого? Про чьи это зеленые… Молчу, молчу, уже молчу!..

* * *

…И когда пролилась кровь, когда раскалился металл, когда стало трудно дышать от едкого запаха пороха, он вдруг почувствовал, что Мир поддался. Невидимая преграда лопнула, разлетелась кровавыми отметками, впуская одетую сталью бабочку в самую сердцевину, к корням бытия. Мир не капитулировал, но признал первое поражения, отдавая победителю пространство: белую ровную степь, закованную в лед реку, маленькие домики станций, прижавшиеся к бесконечной линии «железки». Мир платил кровью и страхом, уступая торжествующей бабочке не только послушную твердь, но и тысячи душ-песчинок, чья судьба изменилась навсегда — вне всякого расписания и правил. Гонимые внезапно налетевшим ветром, они носились над холодной зимней степью, сгорая, исчезая в небе, покрытом квадратами и ромбами, не успев даже понять, что собственно произошло. Рассыпалось ржавым прахом столь ценимое в этом когда-то совершенном Мире смертоносное железо, красные и синие стрелки на истертых картах уткнулись в пустоту, самые смелые ощутили ужас в остановившихся сердцах, почуяв присутствие Творца. Мир проиграл — раненый, отброшенный с привычного, единственно верного пути, потерявший ориентиры, ощутивший всю свою хрупкость и малость.

Но это была еще не победа, выигран бой, но не война. Мир был готов сопротивляться, даже сейчас он собирал силы, лихорадочно бросая на погибель смертников-лейкоцитов. Мир оставался самим собой — и бабочке было рано радоваться. Золотистые искры-чертики отступили за край облака, но не ушли, не исчезли.

Он не радовался. Я… Я не радовался. Не мог. Оторвал ладони от липкого пулеметного железа, на миг закрыл глаза — и понял, что все только начинается.

….И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…

* * *

— Зуа-а-а-а-авы! В ата-а-а-аку-у-у! На проры-ы-ыв! Песню запе-е-е-е…

— Пой, забавляйся, приятель Филибер,Здесь, в Алжире, словно в снах,Темные люди, похожи на химер,В ярких фесках и чалмах.В душном трактире невольно загрустишьНад письмом любимой той.Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж,И напев страны родной…

В путь, в путь, кончен день забав,В поход пора.Целься в грудь, маленький зуав,Кричи «ура»!..

Лабораторный журнал № 4

17 марта.

Запись девятая.

17 марта — День Рождения.