Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным

Здесь, прикованный цепями к рымболтам, в ручных и ножных кандалах стоял Эль-Супремо.

Он был в лохмотьях, полуголый, борода и волосы всклокочены. Рядом с ним на палубе лежали его испражнения.

— Насколько мне известно, — сказал испанский капитан, — вы уже имели удовольствие встречать его превосходительство дона Хулиана Марию де Хесус де Альварадо и Монтесума, именующего себя Всевышним?

По Эль-Супремо незаметно было, чтобы его смутила насмешка.

— Мне и впрямь уже представляли капитана Хорнблауэра, — проговорил он величественно. — Он трудился для меня много и преданно. Надеюсь, вы в добром здравии, капитан?

— Спасибо, сударь, — ответил Хорнблауэр.

Даже в цепях Эль-Супремо держался с тем же безупречным достоинством, изумлявшим Хорнблауэра много недель назад.

— Я тоже, — сказал тот, — так здоров, как только могу пожелать. Для меня источник постоянного удовлетворения — видеть, как успешно продвигаются мои дела.

На палубе появился чернокожий слуга с чашками на подносе, следом другой с двумя стульями. Хорнблауэр по приглашению хозяина сел, радуясь такой возможности, потому что ноги у него подгибались. Шоколада ему не хотелось. Испанский капитан шумно отхлебнул. Эль-Супремо следил за ним, не отрываясь. На лице его промелькнуло голодное выражение, губы увлажнились и зачмокали, глаза блеснули. Он протянул руки, но в следующую секунду вновь стал спокойным и невозмутимым.

— Надеюсь, шоколад пришелся вам по душе, господа, — сказал он. — Я заказал его специально для вас. Я сам давно утратил вкус к шоколаду.

— Оно и к лучшему, — сказал испанский капитан. Он громко захохотал и снова отпил, причмокивая губами.

Эль-Супремо, не обращая на него внимания, повернулся к Хорнблауэру.

— Вы видите, я ношу эти цепи, — сказал он, — такова причуда, моя и моих слуг. Надеюсь, вы согласны, что они мне весьма к лицу?

— Д-да, сударь, — запинаясь, выговорил Хорнблауэр.

— Мы направляемся в Панаму, где я взойду на трон мира. Они говорят о повешении; они говорят, что на бастионе цитадели меня ожидает виселица. Таково будет обрамление моего золотого трона. Золотым будет этот трон, украшенный алмазными звездами и большой бирюзовой луной. С него я явлю миру дальнейшие свои повеления.

Испанский капитан снова гоготнул. Эль-Супремо стоял, величественно держа цепи, а солнце безжалостно пекло его всклокоченную голову.

Испанец, загораживая рот рукой, сказал Хорнблауэру:

— Он не долго пробудет в этом настроении. Я вижу признаки скорой перемены. Я чрезвычайно счастлив, что вам представится возможность увидеть его и в другом состоянии.

— Солнце с каждым днем становится все величественнее, — продолжал Эль-Супремо. — Оно прекрасно и жестоко, как я. Оно убивает… убивает… убивает, как убивало людей, которых я выставлял под его лучи, — когда это было? И Монтесума умер, умер сотни лет тому назад, и все его потомки, кроме меня. Я остался один. Эрнандес умер, но не солнце убило его. Они повесили его, истекающего кровью от ран. Они повесили его в моем городе Сан-Сальвадоре, и когда его вешали, он до конца призывал имя Эль-Супремо. Они вешали мужчин и вешали женщин, длинными рядами в Сан-Сальвадоре. Лишь Эль-Супремо остался, чтобы править миром со своего золотого трона! Своего трона! Своего трона!

Теперь Эль-Супремо озирался по сторонам. Он зазвенел цепями и уставился на них. На лице его вдруг проступило смятение — он что-то осознал.

— Цепи! Это цепи!

Он закричал и завыл. Он дико смеялся, потом плакал и ругался, он бросился на палубу и зубами вцепился в цепи. Слов его было уже не разобрать. Он корчился и истекал слюной.

— Занятно, не правда ли? — спросил испанский капитан. — Иногда он кричит и бьется по двадцать четыре часа кряду.

— Нет! — Хорнблауэр вскочил, со стуком уронив стул.

Он чувствовал, что его сейчас стошнит. Испанец видел бледное лицо и трясущиеся губы англичанина и не пытался скрыть удовольствие.

Но Хорнблауэр не мог дать волю кипевшему в душе возмущению. Он понимал, что на таком суденышке сумасшедшего нельзя не приковать к палубе, а совесть напоминала, что сам он безропотно наблюдал, как Эль-Супремо мучает людей. Омерзительно, что испанцы выставили безумца на посмешище, однако в английской истории можно найти немало подобных примеров. Одного из величайших английских писателей и видного церковнослужителя в придачу показывали за деньги, когда тот впал в старческое слабоумие. Хорнблауэр видел лишь одно возможное возражение.

— Вы повесите сумасшедшего? — спросил он. — Не дав ему возможности примириться с Богом?

Испанец пожал плечами:

— Мятежников вешают. Ваше превосходительство знает это не хуже меня.

Хорнблауэр это знал. Других доводов у него не было. Он сбился на невнятное бормотание, отчаянно презирая себя за это. Он окончательно уронил себя в собственных глазах. Единственное, что оставалось, хотя бы не до конца уронить себя в глазах зрителей. Он взял себя в руки, чувствуя, что фальшь в его голосе очевидна всем и каждому.