Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Скорей под умывальник и в мягкую уютную постель, на прохладную простыню, под пушистое верблюжье одеяло, какими славились в то время международные вагоны и пассажирские корабли океанских линий!

Пароход мерно вздрагивал. Над головой слышались шаги вахтенных. Снизу, из–под палубы, доносился глуховатый гул машин. Я задремал. Вдруг с палубы донеслись шум, крики; почувствовав, что пароход остановился, я заставил себя подняться и выглянуть в иллюминатор.

Внизу, под бортом, болталась шлюпчонка вроде китайской сампаньки. В ней было двое. Один юлил веслом за кормой, другой, высокий, в черном блестящем плаще, сложив ладони рупором, переговаривался с кем–то из команды. Переговоры быстро закончились, и человек в плаще подхватил выброшенный с борта штормтрап и, словно обезьяна, поднялся на борт парохода. В лодку полетела выброска, гребец обвязал ею чемодан и отправил на борт. Пароход дал гудок, и снова под палубой каюты послышались уханья, всхлипы и вздохи машин.

Смотреть на Приморск мешал дождь; густой, мерзкий, он сек меня по лицу. Я захлопнул иллюминатор. Но дождь заливал и стекло. Я снова лег в постель.

Мне уже не спалось. Я стал думать о Москве, об институте, о профессоре, о своем будущем… Что ожидает меня впереди? Застану ли я китобойную флотилию в Петропавловске–на–Камчатке?..

Без стука открылась дверь, и в каюту ввалился высокий, широкоплечий мужчина, тот самый человек, который несколько минут тому назад поднялся на борт «Анадыря» из сампаньки. Он поставил багаж на пол, быстро, почти рывком, снял с себя плащ, небрежно насунул его на крюк, задев меня при этом мокрой полой по лицу. На крюк полетела и старая, с позеленевшей эмблемой фуражка. Человек сел на диван напротив меня, вытащил из кармана непромокаемый телесного цвета кисет на автоматическом замке, набил трубку табаком, но закуривать не стал. Он подошел к двери и нажал кнопку, над которой был изображен человечек с подносом. После этого он снова сел и задымил.

Явился официант.

— Коньяк и лимон! — сказал сосед.

— Больше ничего?

— Нет!

— Закусить не желаете? Свежая икорка.

— Нет.

— Сардины?

— Нет!

— Копченые кетовые брюшки?

— Нет! — с раздражением сказал он и так посмотрел на официанта, что тот поспешил удалиться.

Дверь за официантом закрылась, сосед вздохнул, закинул ногу на ногу, забарабанил пальцами по столику. Я почувствовал к нему неприязнь и вместе с тем любопытство. Расположился так, будто меня и нет здесь, даже «здравствуйте» не сказал, ведет себя нагловато и самоуверенно. Да и на корабле появился не как все пассажиры. Я делал вид, будто тоже не обращаю на него внимания, хотя невольно пристально его разглядывал. Все в нем было неординарным! Большой высокий и шишковатый лоб, тонкий с горбинкой нос, крупные серые выразительные глаза, властный рот и словно выточенный подбородок. Чувствовалось, что он силен и ловок, а характером, должно быть, крутой; такого, как говорят, в оглобли не введешь!

Официант долго не возвращался. Сосед не выказывал никаких признаков нетерпения. Он сидел в той же позе, чуть склонив голову, сжав трубку в огромном жилистом кулаке.

Над головой по–прежнему слышались шаги вахтенных. Прозвучали склянки, стало темнеть. Я незаметно уснул. Проснулся от сильного толчка. В каюте горел электрический свет. С трудом приоткрыв глаза, я приподнялся. Сосед сидел на том же месте. Перед ним стояли бутылка с коньяком и стакан. На тарелочке — пол–лимона, почерневший нож. В розетке — колотый сахар.

Сильно качало, в борт хлестала большая волна. Очевидно, мы уже вышли в океан. Я достал из–под подушки часы, они показывали четыре. Я приложил часы к уху: маятник тонко–тонко отстукивал время. Сколько же я спал? Стало быть, около девяти часов!

А мой сосед? Неужели он так и просидел всю ночь?

В каюте было накурено. Запах лимона мешался с запахом никотина. Опершись подбородком на руку, сосед тупо смотрел в одну точку. В трубке шипело, потрескивало. Сосед машинально зажег спичку, раскуривая и без того дымившую трубку, затянулся, закашлялся, налил в стакан до половины коньяку и залпом выпил.

Глаза его были красные, мутные, лицо бледное, землистое. Послал же мне бог попутчика!

Долго я мучился, пока не уснул снова. Проснулся, когда уже рассвело. Соседа моего на диване не было. Исчезли бутылка и стакан. Пароход сильно качало. В иллюминаторе то и дело возникали высокие пенистые горы. Я встал и открыл иллюминатор. В каюте сразу посвежело.

Спутник мой спал: на верхней койке. Лицо его казалось спокойным, только ресницы вздрагивали порой да в уголках рта то появлялась, то пропадала горькая складка. На лбу и подбородке выступили капельки пота. Лежал он голый, наполовину сбросив с себя одеяло. На груди какой–то мастер–татуировщик оставил память о себе — чайку над бурным морем. Чайка и море выглядели как живые. Сосед дышал так, что казалось, будто в его легких, как в вантах корабля, гудит ветер. Ветер бил чайке в крылья, она упорно боролась с ним, а море вздымалось, перекатывая огромные горы воды.

Татуировщик, очевидно, хорошо знал анатомию.