Капитан Шопот

Это был ствол старинного бука, ветвистого, покрытого сочной листвой. И сюда заскакивали все чертовские ветры и хлестали дождевыми кнутами, но Чайке показалось, что под буком немного уютнее, главное же — увереннее чувствовал себя, когда опирался спиной о неподвижную твердость старого дерева. Хорошее настроение снова постепенно возвращалось к Чайке. Если бы здесь были слушатели, он непременно попытался бы угостить их какой-нибудь историйкой, а покамест отряхивался, тяжело дыша, сплевывал песок, который скрипел на зубах, возможно, с самой Сахары принесло этот песок, чтобы им набить рот Чайке и сделать его хотя бы чем-то похожим на бедуина, недаром и плащ на нем развевается, как накидка на бедуине, и голова повязана этакой чалмой-накидкой... О, черт!... Сколько времени прошло с тех пор, как их выгнали с теплой заставы, как цуциков на дождь! Посмотреть на часы. Ничего не увидишь. А от одной лишь мысли о том, что он должен поднимать руку с часами к глазам, высунув ее из-под накидки, которая, хотя и напоминала задубевшую холодную кору, но все же предохраняла от ударов ливня, Чайке стало не по себе. Гогиашвили исчез. Где же он?

— Сержант! Сержант!

Плаксивое «...ант, ...ант» захлебнулось в штормовом всплеске.

Грузин, озаренный белой вспышкой электрического разряда, выскочил из тьмы. Пока молния распускала по небу павлиньи хвосты сияний, время словно бы застывало на месте, наклоненные до самой земли деревья замирали, не пробуя выпрямиться, дождь висел в воздухе косыми полотнищами, рука, которую Гогиашвили протянул Чайке, остановилась и напомнила черное корневище с кривыми отростками-пальцами. Но вот снова с грохотом и свистом заполнила простор чернота, и из этой черноты раньше всех высвободилась могучая рука сержанта.

— Вперед!

Гогиашвили толкнул Чайку прямо в клокочущую воду, которая летела отовсюду, катила камни, ревела, бесновалась, как будто справляла шабаш ведьм: «Хлясь-хлясь-хлясь! Гу-гу-гу!»

Чайка споткнулся, беспомощно растопырил пальцы, чуть было не упал; сержант снова помог ему, поддерживал сбоку стальной рукой, потащил в неизвестность, резко выдохнул в ухо Чайке:

— Вперед!

Всматривался в темноту, присвечивал фонариком. Что он мог там увидеть? Да и где еще найдется в мире такой упрямый осел, как сержант Гогиашвили, который отважится бродить по горам среди ревущих смертоносных вод? Сержанту что? Он вырос среди горных ущелий, его, видно, качали не в зыбке, а вот на таких беснующихся потоках, он из породы демонов, ему лишь бы свистело в ушах, громыхало сверху и затопляло повсюду.

— Товарищ сержант!

— Тихо!

Социальная несправедливость. Как ему, так можно все: толкать, покрикивать, перекрывая рев бури. А ты не смеешь и пикнуть.

— Сержант!

— Кому сказал!

О, треклятая ночь! Все хрестоматийные парусы и буревестники, которые он проходил когда-то в школе, пускай бы и искали себе бури и грозы! Пускай все, кто изучал героические глупости в школьных учебниках, пробуют повторить эти глупости или же стараются совершать глупости собственные. А Чайке дайте уютную комнату в центре большого города, хороший ужин, терпеливых слушателей-хохмачей, и он даст волю своему языку или же поймает по транзистору какую-нибудь райскую мелодию, сладкую, словно компоты, которые старшина Буряченко приготовляет из изюма.

А Ярема тем временем окаменело сидел на своем узле, и воды падали на него, воды теплые и холодные вперемежку— мягкие и въедливо-резкие, и он боялся даже пошевельнуться, прирос к земле, совершенно не обращал внимания на то, что творилось вокруг; его беспокоило лишь одно: он вел счет минутам, терпеливо складывал их в длинные-предлинные часы, отодвигал часы от себя и тем самым все плотнее приближался к неизбежному. Точно выждал соответствующий миг, когда уже дождь вылизал камень до блеска, порывисто встал, забросил на плечо свою чужестранную сумку, несколько раз присел, чтобы размяться, прогнать кровь в отекшие от долгого сидения ноги, и направился туда, где пролегала невидимая линия границы.

Земля его отцов и дедов, таинственная и опасная для непрошеных пришельцев, лежала за неутомимыми полосами дождя и беснованием ветра. Прекрасная, богатейшая земля, всемогущая прародительница целых поколений чистых красивых людей, среди которых никогда не было для него места. Купалась она под дождем, подставляла ему свое лицо, свои ладони, плескалась, окутывалась теплым паром, вбирала в себя небесные воды, и ветры вгонялись в нее сквозь деревья, травы и камни, и что-то недоступно таинственное содрогалось и гудело среди лесов и долин его бывшего отчего края, словно бы рождалась там грозная волна новейшего потопа, которая зальет каждого, кто неосторожно приблизится. Потоп! Потоп! Черная туча у него над головой, Украина впереди, что ждет его там? Как в той пеоне поется: «Тебя слава укроет, а меня черная туча на Украине далекой...» Близка Украина, ох, близка, но вся для него в потопе...