Капли дождя

- Верю, - буркнул Эдуард. - Тогда не верил, а сейчас верю. Я по-скотски вел себя, когда говорил про сестру плохое. Разве легко мне признаваться в этом? Я ревновал, ревновал, понимаешь ты? Теперь, спустя годы, это выглядит идиотством, даже уродством, собственно, такая ревность и не может быть естественной. Ты, конечно, думал, что политика ослепила меня. Политика тоже, тогда ты казался мне карьеристом. Таавет был в моих глазах куда честнее. Я считал тебя жалким приспособленцем, мало ли что ты ругал в свое время пятсовскую власть. Пягса тогда все ругали. Только вроде отца моего почитатели порядка держали язык за зубами. Разве я хвалил Пятса! Так что политика на втором плане была. Или, кто знает, ревность и политика могли сплестись и в равной мере действовали на меня. О таких делах спустя время трудно судить, потом все иначе выглядит. Человек видит прошлое и себя в прошлом так, как он в данный момент понимает это прошлое и насколько он себя представляет в лучшем свете в тех прошлых событиях. Ты спрашиваешь, почему я не уклонился от мобилизации? Значит, был трусом, боялся последствий, не был уверен в себе, неправильно оценивал положение. Отец требовал, чтобы пошел на мобилизационный пункт. Сказал, что указы властей нужно уважать, даже когда власть не по тебе. Что власть - основа порядка, без твердого порядка мир расползется по швам. Как исконному чиновнику, в его сознании и не укладывалось, что можно воспротивиться приказам и распоряжениям. Так я теперь думаю. Тогда, летом сорок первого, я своего отца не понимал до конца. Раз сказал, что нужно идти, что нужно выполнять и те приказы, с которыми не согласен, что власть шуток не признает, - эти его слова для меня, двадцатилетнего юнца, что-то все же значили. Между прочим, отец отзывался добром и о царской власти. Говорил, что жизнь при царе была дешевле, что чиновников, которые из эстонцев, за их аккуратность ценили, они меньше пили и меньше брали взятки. Если бы в сороковом вместо Сталина у власти оказался старый Николай, то мой отец тоже ходил бы и кричал, вроде тебя, на митингах "ура"... Националистом он не был, скорее оставался человеком прорусского настроя. Из-за его прорусских настроений и его чиновного духа я и дал мобилизовать себя. Отец явно боялся властей. А у меня не хватило самостоятельности, побрел с рюкзаком за плечами и камнем на душе на Певческое поле. Стервец Таавет оказался умнее, укрылся в деревне и вышел сухим из воды. Андреас перебил его:

- Таавет во время нашей мобилизации лежал с ангиной. От службы у немцев он держался в стороне.

Эдуард презрительно скривил губы,

- Начнись заваруха с янки, чего не будет, это я уже давно понял, так вот, начнись заваруха с янки, и твой идейный собрат опять окажется в стороне. Ты-то пойдешь, ты-то непременно скроешь от комиссии свой инфаркт и отправишься. А он - нет. Твоего духа человек мне больше по нраву, хотя мы были и остаемся как огонь и вода. Тааветов я не выношу, но осторожные и осмотрительные Тааветы всегда оказываются умнее нас. Они инфарктами не страдают. Если только не обрастут жиром или в необузданном женолюбии не потеряют меру, искусственно возбуждая свою потенцию...

- Времена и люди меняются, - вставил Андреас, которому показалось, что Эдуард рисует Таавета в слишком черных красках.

- Времена меняются, а люди нет. Люди только приспосабливаются. А некоторые так и не приспосабливаются. Я, наверное, принадлежу к таким, сказал Эдуард. Андреас точно не понял, с грустью он сказал, с самоиронией или с вызовом.

- После поправки и возвращения в дивизию я пытался выяснить, что с тобой случилось, -объяснил Андреас. - В плен угодил или погиб? Знали одно что исчез ты. И только после возвращения в Эстонию услышал, что попал в плен.

Эдуард усмехнулся:

- Я не попал в плен, я перешел. Да, ты слышал, верно, - я перешел. Это означает, что хотел попасть в плен. Если бы я не хотел, то и не поднял бы руки. Днем воевал, как все, стрелял, когда приказывали - наобум или старательно целился,' как придется. Когда ночью выяснилось, что нас отрезали, я решил, что с меня хватит. С какой стати я должен дать убить себя? Большинство просто сдались, каждому своя жизнь дорога, мы были окружены, сопротивление и в самом деле было бессмысленно. После все объявили себя перешедшими. В Вильяндиском лагере сдавшихся уже не было, все сплошь возвышенные патриоты и друзья немцев. Блевать хотелось. Нацисты нам не верили. В газетах, правда, трубили, что целые воинские части эстонских солдат, насильно мобилизованных в Красную Армию, перешли под Великими Луками к немцам: по крайней мере, "Ээсти сына"* кричала так, поместила фотографию выстроившихся солдат, и я среди них, что весьма огорчило моего старика. В газетах били в колокола, на самом же деле истинные эсэсовцы крепко подозревали нас. Говорили, что если хотели перейти, то милости просим в немецкую армию. Объявили, что тех, кто не вступит, будут считать военнопленными и отправят в лагерь. Такие, как я, кто хотел сам перейти, злились больше всего. Я был возмущен до глубины души.