Капли теплого дождя

Той делать нечего, стала развязывать. Руками не получается, пришлось и зубами помочь. А возле плотика уже сошлись женщины, стоят, в кулак прыскают, а Лушка старается. Минут двадцать старалась, но развязала все узелки.

— Спасибо, тетя Луша! Сейчас на плотик положь одежду. Отвернись, я же голый — стыжуся.

— Где деньги? Где выронила? — ее уже трясет, не может сдержаться.

— Положь одежду, потом скажу… — И снова Лушке отступать некуда, подошла к плотику и положила Толькину одежду на самый край. А тому только это и надо. Схватил в одну руку, а второй огребается и поплыл. Лушка бушует на берегу.

— Отдай деньги! Я в совет заявлю…

— Я пошутил, тетя Луша! — Толька уже плывет далеко. Заплыл за дальние кустики, вылез на берег, оделся. А Лушка не успокоится, ищет у женщин сочувствия. А те вроде сочувствуют, отойдут немного и давай хохотать: «Проучил Лушку Толька. Так и надо халяве!»

К вечеру вся деревня узнала. Целый месяц потом хохотали. Лушка в магазин боялась прийти.

Нечаянно

В Сосновке было два колхоза в войну — имени Пушкина и «Заря». В «Заре» дела шли лучше. Наверное, здесь были лучше земли.

В августе из МТС посылали комбайн. Ночью комбайн не работал. Он заходил на полосу только днем. Да и комбайн был прицепной. Вечером его трактор отцепит, и комбайн остается на полосе. Но комбайн всегда охраняли: дежурили возле него по очереди. Поручали дежурство старикам или детям. Дошла очередь и до Силантия. В ту ночь с ним случилась беда. Потом он так Степе рассказывал:

— Обошел комбайн раза три — все хорошо, присел на подножку и покурил. А скучно. Решил кверху залезти. А ночь светлая, залез прямо на мостик. Ничё тут хорошего— холодно. И вдруг ремешок увидал. Такой толстой, брезентовой. И в ширину подходящий. На какой-то шестеренке болтатся… Ладно, думаю, доживу до зимы, ремешок пригодится. Разрежу его — буду валенки подшивать. Подумал — и отцепил ремешок… А утром пришли на комбайн, а комбайн не работает. Пристали ко мне: «Ты чё наделал?» — «Ничё не знаю», — говорю. Председатель приехал на Воронке. Нервничат. Прямо рвет его. Мне жалко стало: «Не в этом ли ремешке дело? Я снял нечаянно…» Так и есть: приделали ремень — и комбайн пошел. А председатель все равно наскочил: «Хорошо, что сознался. А то бы все равно нашли — и получай семь лет принудиловки. Больше не пойдешь караулить — занимайся своими арбузами…» А знашь почему его злось взяла, Степа?

— Почему?

— Мы с тобой в колхозе Пушкина числимся. И все время последни. А ему в первы выскочить надо. Вот и прицепился ко мне с ремнем. Ты как думашь? Неуж бы меня в тюрьму посадили? За ремешок-то?

Степа промолчал. И старик потемнел лицом и еще сильнее задумался.

Счастье мое и злосчастье мое

Вот и война закончилась. Вот и отец из госпиталя приехал. Стал отходить от ран, поправляться. Идет время, бежит, как река. И только Степа один не меняется: все такой же… Недаром мать его, Наталья Васильевна, часто засмотрит на сына, засмотрит да подопрет кулачками щеки и скажет:

— Ох ты, счастье мое, и злосчастье мое! Чё жо из тебя и получится. Уж больно простой ты. Куда тебя потрясешь…

— Куда, куда, — рассмеется Степа. — Я скотником на ферму пойду. Сын — скотник, мама — телятница, все трудодни заберем!

— Ничё ты, сынок, не тямашь. Я по нужде оказалась телятницей — не пришлось почти поучиться. А ты у нас грамотной. Тебе надо в городе жить!

— Как ты сказала, мать?—это старший Степан подключился.

— В Курган, говорю, Степе надо. Поступать на како-то предприятие. Поживет, обживется, может, нас к себе вызовет. Все жо родители…

— Неправильно, мать, неправильно! Я отсюда никуда не поеду. Я здесь и дышать начал!.. — это снова старший Степан.

— И я не поеду! — Степа смеется, и глаза открылись, большие…

— И мне чё-то неохота отсюда, — смеется Наталья Васильевна. — Ну, ладно, извиняйте старуху. Пошутела я, попытать решила. Да куда уезжать-то! Вон како в окно солнышко…

С этим солнышком и закончилось детство Степы Луканина. С этим солнышком и пришла его юность.