Капля за каплей

Семен Иванович лично колотит в сковородку, летом - в пять, зимой - в шесть утра, выдергивая из теплых снов меня, Вальку да Юльку. А взрослые уже на ногах, в печи потрескивают дрова, стол накрыт. Завтракаем щами и ими же ужинаем, но всегда шумно и весело, с прибаутками и смехом. Потом Валька и Юлька бегут в школу, в свои третий и первый классы, а оставшиеся принимаются за работу. Ее много, потому что все ее ищут. На женских и детских руках дом, огород, корова, поросенок, собака, кошка. На наших - двор, лошаденка, сено и - "Топтрест". И как становится зима, мы затемно уезжаем в лес, и я досыпаю в розвальнях.

Сухостой Семен Иванович покупает загодя, на корню, но он "единоличник", и дают ему не участки, а отдельные стволы, да еще с условием, чтоб валил гладко, не тронув других деревьев. Это всегда задача, и Семен Иванович решает ее, задрав голову. Долго прицеливается, прикидывает, семь раз отмеряет, чтоб, не дай Бог, не отобрали порубочный билет. Иначе - штраф, просьбы, хлопоты. Но это учит-все учит, мама! - он редко ошибается, а уж коли ошибся и свалил сухостой на зеленую сосну, мы, отложив все дела, дружно бросаемся на пораненное дерево и буквально выгрызаем его из земли вместе с корнями. Главное - "концы в мох", как говорит Семен Иванович. Все теперь так живут: концы в мох.

"Мы" - артель Семена Ивановича Поползнева, в которой все - "бывшие". Бывшая дочь расстрелянного в заложниках отставного полковника Елена Алексеевна. Бывшая жена красного командира, а ныне разоблаченного врага народа Зина. Бывшая сотрудница Смоленской Чека, спившаяся с круга, но спасенная Семеном Ивановичем Хаврона, а чаще - Хавка (я не знаю ее настоящего имени: Февронья, что ли?) Бывшая воровка и шалопутка Тайка, которую Елена Алексеевна и Семен Иванович ласково называют Стайкой. Все бывшие, и я хорошо вписываюсь в нашу артель. Я тоже бывший. Бывший единственный сын комдива, бывший школьник, бывший пионер, так и не успевший стать комсомольцем. Мы работаем от тьмы до тьмы, мы валим больные и сухие деревья, очищаем их, сжигаем сучья, выволакиваем стволы на дорогу. Весь день - с двумя перекурами за общим горячим кулешом, который готовят на костре либо Елена Алексеевна, либо Зина, либо я, когда не удается скрыть усталость. Тогда все гонят меня кашеварить.

Но это поначалу. Потом и я втягиваюсь, пилю с Хавроной либо с Тайкой, обрубаю сучья, протаптываю снег, волоку вместе со всеми бревно к дороге, откуда заберет его наша Сивка-Бурка. Работа мокрая даже в крепкий мороз, и Елена Алексеевна очень следит, чтобы мы обсыхали только у костра.

Мама, я никогда не встречал таких дружных, таких добрых и заботливых людей. Они безмерно уважают нашего "эксплуататора" Семена Ивановича и беспрекословно слушаются его. Они подсовывают мне кусочки сала и лишнюю ложку кулеша, чинят мою одежонку и стирают мои рубахи. И даже оберегают от Тайки, которой я очень боюсь. Сколько раз она затевала со мной борьбу и так прижималась в сугробах, что я начинал звенеть изнутри и переставал соображать,

- Стайка, оставь парнишку!

- А он растет, Елена Алексеевна, растет, я же чую. Вот ужо лето придет, штаны на юбку сменю - и куда он от меня денется? Распечатаю, не я буду, если не распечатаю!

Смеется румяным лицом, влажными зубами, искорками в глазах, и я боюсь ее, сторонюсь и понимаю, что летом она меня "распечатает". Я уже чувствую самого себя и чувствую ее, я теряю голову, и меня тянет к ней сквозь горячий страх детства.

А она озорно следит. Улучит момент и - жарко, в самое ухо:

- Болят соски? Ну? Болят?

Кидает в жар: они у меня и вправду болят. Там какие-то шарики катаются, под кожей.

- Распечатаю парнишечку!

Я уже не разговариваю с мамой перед сном, не отчитываюсь ей, как прошел день. Уверяю себя, что это от усталости, но знаю, что просто взрослею. Что чертова Тайка печет меня своим огнем, я расту, я уже забываю думать о маме.

- Прошу всех к столу! Прошу!

Это - если кашеварила Елена Алексеевна,

- Готово хлебово!

Это - Зина. Безулыбчивая, тихая, безответная, с застывшим в глазах страхом. Он виден, я никогда не думал, что страх застывает в глазах льдинами и льдины эти уже невозможно скрыть. Они навсегда. Сидит, ссутулившись, помешивает варево, а если подойдешь сменить рукавицы на сухие, вздрагивает всем телом:

- Я!..

Она всегда кричит "Я!..", будто ее вызывают. Больше никто так не кричит, и я очень этому удивляюсь. И спрашиваю Семена Ивановича, когда мы с ним в зимней полутьме возвращаемся домой на Сивке-Бурке.

- Арестованная она была. Полтора года арестованная. Потом отпустили, а у нее дети пропали. Двое. Начала розыск, а ей: "Будешь шуметь, снова посадим". Но, но, Сивка-Бурка!.. Я Зину в лесу нашел.

- Как так?

- На дереве. Но дергалась еше, потому и жива. Вовремя, значит, я на нее наткнулся. Сухостой искал, вижу: береза затрепеталась. Подбежал - баба в петле дергается. Так, значит.

- Вешалась?

- Не судьба, знать, Зинаиде на воле помереть. Сверни-ка мне цигарку да прикури, будь другом. Да. Такое вот дело. Заберут ее.

- Кто заберет?