Капризы юной леди

– Мой бедный Гейнц! Он никогда не верил в возможность несчастья, а я в продолжение многих лет видел, как оно приближалось. Он все время надеялся, что мы как-нибудь его преодолеем. Я не мог не обвинить судьбы в жестокости, когда после того несчастного падения с лошади мне принесли моего сына умирающим. Теперь же я верю, что все было к лучшему. Он не перенес бы такой горькой участи, я же должен испить чашу до последней капли. А этот бедный ребенок! Траудль выросла свободной и вольной, не имея никакого представления о жизни, между тем придется же ей вступить в эту жизнь и испытать ее беспощадные требования и суровую жестокость! Что будет с моей Траудль, когда я закрою глаза?

– Но, дядя, как же ты можешь тревожиться об этом? Ты ведь сам назначил моего отца ее опекуном и отлично знаешь, что наш дом будет ее домом.

– Знаю, Равенсберг обещал мне это. Но все же мне очень горько осознавать, что единственное дитя моего сына всю свою жизнь будет жить в вашем доме из милости.

– Всю свою жизнь! Но ведь Траудль семнадцать лет, и она может скоро выйти замуж.

– Нищая бесприданница никогда не выйдет замуж. Для всех нас наступили тяжелые времена, и пока мы не можем их побороть. Твой отец продолжает эту борьбу с присущей ему энергией. Он спас свой дом, но за это принес в жертву своего сына.

– О нет! Я по доброй воле сделал то, что должен был сделать ради имени и чести нашей семьи. Они не должны были погибнуть. В нашем кругу романтические браки являются редким исключением, обычно решают дело род и его интересы. То же самое сделал и мой отец, да и Гейнц при выборе жены руководствовался твоими желаниями и советами. И оба брака были счастливы.

– Да, потому что в обоих случаях женились на ровне, ты же взял себе жену из совершенно другого круга. Неужели ты веришь, что эта красивая, гордая женщина, отлично сознающая, что все в ее власти, когда-нибудь станет нашей? А ты чувствуешь себя счастливым в качестве мужа «принцессы»?

– Дядя Гельфенштейн! – вспылил было Бертольд, но старик сделал успокоительный жест: – Я говорю это, вовсе не желая оскорбить тебя, но ты со своей чуткостью и восприимчивостью меньше всего годишься для этой роли. Впрочем, делу уже не помочь. Мы все попали под колесо, и оно неминуемо раздавит нас. Благо тому, кто теперь наверху, – и мы были там когда-то!

В словах старика звучала мрачная покорность. Молодой граф встал, страдая от разговора, и произнес:

– Ты болен и озлоблен, дядя, и видишь все в черном свете. Счастье еще, что с тобой веселая и жизнерадостная Траудль. Ты позволишь мне сходить за женой? Нам пора домой.

Под старым буком сидели Алиса и Траудль, а возле них находился маленький пони. Алиса, имевшая в своем распоряжении целую конюшню, никак не могла понять, как можно быть так безгранично счастливой, обладая единственной маленькой лошадкой, и еще меньше понимала, как могла семнадцатилетняя баронесса оставаться таким ребенком. В ее возрасте Алиса уже вступила в общество совершенно взрослой девушкой. Но знакомство с молоденькой баронессой имело для нее прелесть новизны. Траудль представляла собой что-то необычайное, непосредственное, самобытное, это заинтересовало Алису, и она со снисходительной улыбкой слушала болтовню девушки, уже относившейся к ней с доверчивостью и бесцеремонностью ребенка, ведь жена Бертольда не могла быть ей чужой.

– Да, мы живем здесь довольно уединенно, – сказала она в ответ на расспросы Алисы, – особенно зимой, когда нас совсем заносит снегом, тогда я не вижу никого, кроме дедушки, Гофштетера и нашей старой Элен. Дедушка всегда болен и грустен. Гофштетер говорит, что дедушка никак не может примириться с тем, что мы вылетели в трубу.

– Вылетели в трубу? Что это значит? – переспросила Алиса.

– Так обычно говорят о людях, у которых все не ладится, – наивно объяснила Траудль. – Гофштетер предсказывал это. Он всегда говорил, что все пойдет к черту, так оно и вышло. Гофштетер всегда прав.

Молодая женщина слушала с возрастающим удивлением. Эти выражения поражали ее, и, по ее мнению, Траудль в обществе оказалась бы просто белой вороной.

– Вы до сих пор пользовались, по-видимому, самой неограниченной свободой, – с заметной иронией сказала она. – Вам еще многому придется поучиться, когда вы станете бывать в обществе и выйдете замуж.

– Замужество не про меня писано, – возразила Траудль.

– Почему же? Разве к браку вы питаете отвращение?

– О, нет, ведь мой папа был женат, и Бертольд женат, но Гофштетер говорит, что теперь никто не женится на благородной девушке, у которой нет ни гроша. Все мужчины гоняются за деньгами, а у меня ровнешенько ничего нет.

– Кто же, собственно, этот Гофштетер, на которого вы постоянно ссылаетесь как на авторитет? Он, по-видимому, для вас нечто вроде оракула.

– Гофштетер – это наш лесничий, то есть теперь-то он состоит на службе у фон Берндта. Он говорит, что теперь ему не стоит служить и что он останется здесь, пока будет жив дедушка. Он всегда служил только Гельфенштейнам, а до других ему дела нет. Вот он каков у нас! Гофштетер, поди сюда!