Карамело

И, слыша в своем доме весь этот шум, что называется разговорами, я понимаю, что разговоры – это только разговоры, что они так тесно вплетаются в мой дом, в мое прошлое и в меня саму, что их нельзя разделить на отдельные диалоги, а надо воспринимать как единый шум, подобный шуму моря в раковине, это – моя жизнь, с дьявольскими арабесками голосов и переплетениями судеб, несущаяся словно воды Ганга, необратимые и дикие, уносящие все, до чего могут дотянуться: целые деревни, свиней, ботинки, кофейники и то маленькое ситечко в кофейнике, что Мама каждое утро теряет, и потому переворачивает вверх дном всю кухню, пытаясь найти его, пока кто-нибудь не додумывается посмотреть в мусорном ведре. Имена, даты, персонажи, ложка, туфли, что Папа покупает на Максвелл-стрит, а до того – в Мехико, свист, что вырывается из дырки в груди у Маленького Дедули, и прапрадедушка, пахнущий как верфь потому, что целыми днями окрашивает в черный цвет rebozos, поездки на машинах в Мексику и в Акапулько, refresco [555]газированная вода «Лулу» с сиропом, taquitos de canasta[556], горячие и влажные, имя на зернышке риса, crema de nácar

, продаваемый уличным торговцем, раздающим его образцы, как солидные порции сметаны, Matachines[557] в перьях, танцующие перед собором в день рождения Девы, дочка служанки, плачущая в телевизоре, потому что потерялась и не знает, где живет в Мехико, оранжевое кресло-кровать. Все, все, все это, и я выключаю звук с помощью мозга, словно смотрю немой фильм, и рты персонажей движутся как улитки, ползущие по стеклу аквариума.

И внезапно меня настигает ужасная правда. Я – Ужасная Бабуля. И во имя любви к Папе убью всякого, кто приблизится к нему, чтобы обидеть или опечалить. Я стала ею. И я читаю в ее сердце, в сердце Бабули, которую столько раз предавали, что она любит только своего сына. И он любит ее. И я люблю его. И я должна найти в своем сердце место для нее, потому что она носит его в нем, как некогда носила в животе, как колокол носит язык. И нельзя до кого-то дотронуться, чтобы не дотронуться до кого-то еще. Он в ней, я в нем, как китайские коробочки, как русские матрешки, как океан, в котором бушуют волны, как переплетенные нити rebozo. Когда я умру, ты поймешь, как сильно я тебя люблю. А мы все, нравится вам это или нет, едины и одинаковы.

И в этой толпе, не знаю, кажется мне это или нет, я вижу свою сестру Канделарию, танцующую cumbia, появившуюся из морской пены мексиканскую Венеру. И проходящую мимо Ужасную Бабулю, которая подмигивает мне, а за ней – не обращающего на нее внимания Маленького Дедулю, шаркающего короткими шажками, словно пекинес. Мимо протанцовывают Катита и ее безымянная дочь, за ними маячит сеньор Видаурри, у него широкое, сгоревшее на солнце лицо, и он похож на el Sol с билетов мексиканской лотереи.

И еще я вижу людей, которых никогда прежде не встречала. Прабабушка Регина подбирает юбки и важно шествует горделивой походкой королевы, а рядом с ней неуклюже, как танцующий медведь, раскачивается испанец, мой прадедушка Элеутерио. Крупная Тетушка Фина грациозно танцует с щуплым парнишкой в прекрасном костюме charro; это, вне всяких сомнений, ее Пио. А это, должно быть, миниатюрная ведьма Мария Сабина, она танцует descalza

[558] в своей рваной huípil[559]. И сеньор Венсес, muy galán[560] в высоком цилиндре и фраке, его кулак-кукла Джонни что-то громко поет тоненьким голоском. Красавец Энрике Арагон с заносчивой кинозвездой, очарованный ею, счастливый, проходит за спиной Джозефины Бейкер, танцующей шимми в банановой юбке. Прелестница из пустынных земель в шляпе из iguana

s, которую некогда так сильно любил мой дедушка, танцует cumbia с женщиной, похитившей ее сердце, с непревзойденной певицей Панфилой, одетой в campesino белое платье. И Фидель Кастро расхаживает как мальчишка, держась за руки со своей несостоявшейся любовью, потрясающей Глэдис. И посмотрите, да это же босоногая Тонголеле исполняет таитянскую версию cumbia в леопардовом бикини! Разве она не очаровательна? Все, большие и маленькие, старые и молодые, живые и мертвые, воображаемые и реальные, быстро кружатся, высоко вскидывая ноги, в хороводе жизни.

– Лала!

На стул рядом со мной садится Папа, он смотрит на меня и качает головой:

– Все эти годы я хранил это для тебя, Лала. Но я старею. И скоро уйду.

– Куда это ты уйдешь? Ты только что пришел сюда.

– Не смейся надо мной, mija.

Папа дает мне в руку деревянную коробочку. Это счастливая коробочка для домино с выдвигающейся крышкой. Она такая легкая, словно в ней лежит мертвая птичка.

– Открой, это тебе, ну давай же.

Внутри, завернутые в голубую папиросную бумагу, лежат мои косички, те самые, из Керетаро. Вот только из них сделан конский хвост.

– Я попросил сделать это для тебя, – гордо говорит Папа.