Карамело

Каждый день тетушку Фину ждет бесконечная гора одежды, которую надо перестирать и перегладить, ведь Тетушка Фина – прачка. Такова ее расплата за замужество по любви. Ее муж – morenito[188] с лунообразным лицом, гладким, словно попка младенца, и длинным носом майя с маленькой шишечкой на самом его кончике. «Он artista

[189], мой Пио, – гордо говорит Тетушка Фина, а Пио тем временем слоняется по кухне в одних трусах и шлепанцах. Пио играет на гитаре и распевает романтические баллады, он разъезжает по стране с другими участниками представлений; его искусство часто зовет в дорогу. На алтаре, что на тетушкином комоде, стоит фотография этого самого Пио, одетого в украшенный вышивкой, усеянный серебристыми блестками костюм charro, на голове у него невероятной величины sombrero, заломленное под таким углом, что не видно глаз, шнур от шляпы проходит прямо под выпяченной нижней губой, в толстой руке, щеголяющей вычурным золотым кольцом, сигарета зажата между указательным и средним пальцем. Почерком, напоминающим о «Тысяче и одной ночи»

, Пио собственноручно надписал эту фотографию: «Обворожительной Ансельме с любовью, Пио». Но имя Тетушки Фины – Джозефина.

Все это происходит перед самой революцией. Мехико с его вымощенными улицами и тенистыми бульварами, с арабесками балконов и фонарей, с трамваями и парками, с развевающимися флагами и военным оркестром, играющим вальс в узорчатом павильоне, известен как Город дворцов, как Париж Нового Света.

Ах да, я помню. Музыка моего времени! «Поэтический вальс», «Вальс-мечта», «Любовный вальс», «Вальс-каприз», «Меланхоличный вальс», «Сомнение», «Печальный сад», «Умереть ради твоей любви», «Вальс без названия».

Но что из этого известно Соледад? Ее мир берет начало и имеет свой конец в доме Тетушки Фины. Единственная песня, известная ее сердцу, это…

«Я совсем одна».

Был почтальон, а у того был свисток с пронзительным, полным надежды звуком. А вдруг. При звуке свистка слегка подпрыгиваешь. А вдруг. Но ей никогда не приходили письма. Даже небольшой записки, написанной пусть не самим отцом, но хотя бы писцом на площади под его диктовку. Моя возлюбленная дочь. Шлю тебе привет и поцелуи. Надеюсь, это письмо застанет тебя в добром здравии. Если Господь того пожелает, мы скоро с тобой увидимся. Дела у нас идут удивительно хорошо, и мы готовы к твоему немедленному возвращению домой… Но такого письма не было. Иногда она говорила, что ей грустно. Грустит ли сейчас мой папа, думает ли обо мне? Или: я голодна и мне холодно. Может, в эту самую минуту то же самое чувствует и мой папа*. Ее тело в каком-то смысле напоминало о том, другом теле, другом доме, о том корне, том человеке, о котором она не могла не думать всякий раз, когда ее тело требовало к себе внимания.

В дневное время было легко заглушить боль, потому что тогда были дети, тетушкины распоряжения, необходимость в запирании дверей из-за странных выходок Дядюшки Пио, необходимость удостовериться в том, что его нет поблизости, когда она раздета, и в том, чтобы для безопасности собрать вокруг себя малышей, когда она ложилась спать. Но как только они начинали посапывать во сне, в голову начинали приходить нежеланные мысли, те, что были заперты на ключ и замок днем, но возникали, когда было темно, и тогда она произносила слово «Mamá». И оно ошеломляло ее, потому что было одновременно знакомым и каким-то странным.

Вот. На крыше. Вот она – среди наволочек и простыней, и носков, и белья, с которых капает вода. Особо не на что посмотреть.

Но не так уж и плоха.

Вытянутое клоунское лицо, тонкие губы, глаза как домики, но кто разглядит их под печальным изгибом бровей? Бедная Золушка, уставшая от ношения воды для тех, кто моет голову, от переноски горшка с каучуковым деревом, от помощи ребенку, снимающему штанишки, чтобы сделать pipí[190], от беганья в травяную лавку за чуточкой manzanilla[191] от чьей-то боли в животе, от боли в ухе, от чьих-то там колик, от вшей, поселившихся в чьих-то волосах. Так что нет ничего удивительного, что она стоит на крыше и смотрит на то, как появляются звезды, на вулканы-близнецы, на зажигающиеся, словно звезды, огни города, и все в ней словно тоже зажигается.