Каратель (ЛП)

Я часами искала мебель, которую считала подходящей к пространству. В главной спальне была широкая кровать с белым стёганым изголовьем, а также белые комоды, а стены и плед были очень бледного цвета яиц малиновки. В гостиной был маленький тёмно-коричневый диван, перед которым на разноцветном ковре стоял кофейный столик с широкой стеклянной столешнице, лицом к кирпичному камину. Там же были три книжные полки от пола до потолка, где я хранила некоторые книги, но по большей части держала памятные подарки из своих путешествий.

Это был самый домашний дом, в котором я когда-либо была.

Полагаю, в этом и была проблема.

У меня действительно никогда раньше не было дома. Для меня домом всегда были трейлеры или фургоны, или палатки в лесу. Домом были дюжины стран, которые я посетила, в которые погрузилась за всю свою жизнь.

Чёрт, я на самом деле никогда не спала в настоящей кровати, пока мне не исполнилось семь лет, когда мы ненадолго заехали в Штаты и остановились в отеле, так как трейлер был в мастерской, а разбить палатку просто где угодно в США не разрешается.

Я не могла спать.

Вместо этого я взяла своё одеяло и скрутилась на полу.

Двадцать шесть из своих двадцати семи лет на земле, я была кочевницей, цыганкой, путешественницей. Я брала памятные сувениры, когда наша машина становилась слишком переполненной, и отправляла их другу своего отца в Штаты, на сохранение.

Приехав почти год назад, я обнаружила на юге просторное ранчо, с собственной едой, занимающей почти три акра, и с животными, от лошадей, коз и коров, до свиней, кур и кроликов, которые занимали остальные его двадцать акров.

— Больше нельзя доверять, что правительство будет кормить нас настоящей едой, — объяснил он в ответ на мой вопросительный взгляд.

Проведя в США не больше пары недель за всю свою жизнь, я понятия не имела, что он имел в виду, но кивнула, когда он отвёл меня к огромному амбару, где хранил все мои сувениры.

— Сохранил их все, — сказал он мне, подводя к стойлу, заваленному коробками. Ни одна не была открыта. Первая, к которой я потянулась, была подписана почерком того времени, когда я была не старше восьми или девяти.

Всё это он тоже сохранил. Не пропал ни один предмет. О некоторых предметах я совсем забыла: племенная фигурка совы из Новой Гвинеи, путаный воротник из бисера из Сарагуро, череп со Дня мёртвых в Мексике.

Вся моя жизнь в коробках.

Отнести их обратно в мой новый дом и открывать их было болезненным опытом. Не потому, что воспоминания были плохими. Далеко не так. А потому, что они представляли часть моей жизни, которой больше никогда не будет. Они представляли потерю, такую глубокую, что я была уверена, что внутри навсегда останется чувство пустоты.

Но я забрала их, и ассоциирующуюся с ними боль, и с гордостью выставила их на своих полках. Они были частью меня. Они были бесконечными воспоминаниям, о которых я думала ночью, прежде чем опускались страдания. Они были кусочками жизни, которую я хотела прожить снова, но знала, что никогда не смогу.

Места, в которых я бывала раньше, жизнь, которую вела — было небезопасно пробовать делать это самой. Реальность была горьким и металлическим привкусом на моём языке. Не важно, сколько я тёрла, он не исчезал. Я вела такую беззаботную жизнь, наслаждалась такой свободой, что тюрьма в виде жизни в женском теле, более слабом, на которое могли напасть, была совершенно, до костей раздражающей. Я больше не зайду в тропический лес. Не ступлю без страха на землю племени. Не смогу пройти самые опасные зоны Колумбии или Мексики с беззаботной лёгкостью женщины в компании мужчины, внушающего такой страх, что любой человек подумал бы дважды, прежде чем смотреть на его дочь.

Пока этого мужчину у неё не отобрали.

У меня.

И за это я сделаю всё необходимое, чтобы отомстить.

Мужчине на этаж ниже меня, который, если у него в голове была хоть одна работающая клетка мозга, поглощал воду, чтобы попытаться избавиться от последних остатков яда в теле.

Да, Люк без-фамилии поплатится.

Ещё как.

Око за око.

Или, как получалось, жизнь за жизнь.

— Тихо, Диего, — нерешительно велела я, зная, что бороться бесполезно. Диего был всем, что осталось у меня от отца. Он пережил своего хозяина. Черт, возможно, он даже переживёт меня.

Диего был тридцати дюймовым сине-жёлтым ара, который жил у отца ещё до моего рождения. Он был неряшливым, зачастую агрессивным, и его крики можно было услышать за мили в дикой природе. По этому можно понять, каким громким он был в доме. Но он был членом семьи. Может, из-за него у меня и бывала жуткая мигрень несколько раз в месяц, и может, он жевал края моего кофейного столика, и ходил в туалет везде, где видел, так как ему всегда полностью разрешалось летать, но я, со всеми намерениями и целями, привыкла к этому.