Кардинал Ришелье и становление Франции

В 1630 г. попытка заменить региональную автономию системой «выборных» спровоцировала восстание в Эксе. Вооруженные горожане, поощряемые городскими властями, чиновниками и зажиточными торговцами, бушевали на улицах 19 сентября, а герцог де Гиз, которого Ришелье хотел лишить звания губернатора Прованса, ничего не предпринимал. Фракция парламента, известная под названием «Cascav'eoux» — по изображенному на их знамени колокольчику на белой ленте, — подняла на восстание городских ремесленников и сельских рабочих и 3 и 4 ноября повела их на дома своих противников-парламентариев, на знамени которых красовалась синяя лента. Две фракции вступили в открытый бой, и «синяя лента» запросила помощи у королевы-матери. В конечном итоге мятеж угас. Прибыл Конде с войсками, приказал повесить нескольких человек и восстановил порядок. Король снова отменил проект введения института «выборных» ('elus)

 — в обмен на немалую сумму денег, — и полетта снова была восстановлена.

В 1631 г. народные восстания вспыхивали в Париже, Бордо, Пуатье, Марселе, Орлеане и Эксе. Самым серьезным был мятеж в Лангедоке в 1632 г., когда Монморанси хотел объединиться с Гастоном Орлеанским и Марией Медичи. Города искали компромисса с Ришелье и были готовы платить за свою автономию. Однако сельская местность терпела огромный ущерб от армий, которые воровали, мародерствовали, уничтожали фермы и скот, насиловали женщин и убивали мужчин. Письменно зафиксированы десятки случаев беспорядков. Конечно, не все они были связаны со сбором огромных денежных сумм, требуемых для ведения враждебных действий против Испании, или непосредственно с теми бедствиями, которые терпела провинция. Но потребность в деньгах была весьма настоятельной и неотложной, а ситуация в сельских районах порой складывалась просто отчаянная. В результате одного или двух самых серьезных столкновений, произошедших в 1630–1635 гг., погибли тысячи человек.

Именно на этом фоне Ришелье, по натуре человек тонко чувствующий и сдержанный, в размышлениях и молитвах искал способ проведения своей политики, в соответствии с которой достижение величия Франции должно было стоять на первом месте, и преимущества этого были, с его точки зрения, достаточно очевидны, для того чтобы оправдать людские страдания и смерти как внутри страны, так и за ее пределами. Это было не только торжеством культа gloire

Франции, но и результатом спокойного, обдуманного и внутренне оправданного перед Богом и совестью решения умного и благочестивого богослова, полностью отдающего себе отчет в своей приближающейся кончине и готового ответить перед высшим судом за все, что он сделал. Происхождение Ришелье, условия его воспитания в сочетании с этическими нормами эпохи культурного оптимизма породили его собственную систему духовных ценностей, которую он сам искренне считал христианской в основе своей. Что же касается тех, кто расходился с ним во взглядах, то они часто считали, что авторитет церкви должен гораздо шире распространяться на светскую сферу, нежели это позволяли умеренно галликанские воззрения Ришелье.

По сути, Ришелье действовал по возможности настолько мягко, насколько это было возможно сделать, не затягивая войну и не усугубляя связанных с ней экономических тягот. Он мог показательно казнить горстку бунтовщиков (преимущественно зачинщиков) и позволить соответствующим должностным лицам выжать из населения деньги, необходимые ему для завершения войны, но нет свидетельств того, что сам Ришелье когда-либо был повинен в проявлениях неоправданной жестокости. Он даже сдерживал Людовика XIII, реакция которого на оскорбление его достоинства бывала просто ужасной, и не давал ему совершать жестокие поступки, взывая к его совести. Ришелье сам бывал то хитрым и грозным, то неуверенным в себе, угнетенным и подверженным резким переменам настроения. Он умел идти напролом, угрожать и заставлять бояться себя, и в то же время его легко было довести до слез, однако после отъезда из Люсона он ни разу не потерял своей знаменитой хладнокровной выдержки на людях.

Правительство было убеждено, что богатейшие из горожан скрывают свои наличные деньги, а монастыри — запасы зерна, а это само по себе обесценивало должности, которые король, преимущественно с помощью процедуры lit de justice, создавал для продажи. В сложившихся обстоятельствах деньги обесценивались, районы, снабжавшие армию лошадьми и оружием, процветали благодаря спекуляции, а области, опустошенные неурожаями или мародерством, переживали кризис. Неизбежная в такой ситуации коррупция широко распространилась в среде сборщиков налогов, более озабоченных стоимостью монет, которые получат они, нежели тех, что они передадут властям.[256]