Кардинал Ришелье и становление Франции

Ришелье был благочестивым, ревностным, заботившимся о своей пастве епископом, а также увлеченным религиозным полемистом. Любая новая биография должна учитывать связь Ришелье с теми течениями в Католическом возрождении, политические и духовные цели которых провозгласили Берюль и его единомышленники. Искренние попытки Ришелье постепенно выпестовать единую национальную культуру, в которой достойную роль смогли бы играть и гугеноты, отказавшиеся от своих политических амбиций, нуждаются в пересмотре с учетом общей ситуации в Европе, где философские идеи «веротерпимости» боролись с принципом единой государственной религии, заключенным в аксиоме «cuius regio eius religio» («чья страна, того и вера»). Личность Ришелье необходимо рассматривать на фоне всей истории Католического возрождения и с учетом расхождения его собственных представлений как с религиозными принципами ораторианцев, получившими дальнейшее развитие в идеях так называемой «французской школы» (école française),

[5] так и с политическими воззрениями, порожденными мистическим богословием Берюля.

В частности, деятельность Ришелье никогда не рассматривали в контексте того культурного оптимизма, который охватил французское общество в первые десятилетия века, когда художники и поэты, романисты и драматурги, философы и архитекторы, воспевая личные достоинства и общественные добродетели, обнаруживали существующую и в наши дни безрассудную веру в безгрешность того, что естественно и инстинктивно, в нравственное и физическое могущество человека, данное ему от природы.[6]

Именно в этой обстановке Ришелье сумел по достоинству оценить силу культурной пропаганды. Он систематически предпринимал попытки поставить под контроль литературную и художественную деятельность в стране, что в свою очередь приводило в движение процесс установления государственного контроля над основными культурными учреждениями Франции. Биографы Ришелье склонны были рассматривать (когда вообще обращали внимание на подобные вопросы) создание академии, официальное покровительство Сорбонне, вытекающее из назначения Ришелье ее попечителем (proviseur), поощрение театра, возведение небывало пышных зданий, политику содействия повсеместному развитию и иезуитских, и независимых образовательных учреждений, неутомимое коллекционирование произведений искусства и интерес к садам лишь как любопытные штрихи, дополняющие более важные сферы его деятельности — политическую, общественную или военную. На самом же деле все это было частью тщательно продуманного плана формирования культурного единства Франции, придания ей национального своеобразия.

Именно волна творческой эйфории, последовавшей сразу за формальным окончанием религиозных войн в 1594 г., породила и грезы Людовика XIII о военных победах, и мечты Ришелье о превращении Франции в страну с единой культурой. Казалось, нет почти ничего невозможного в обстановке, когда королей и принцев повсюду прославляют как мифических героев, наделенных сверхчеловеческим могуществом; когда Филипп де Шампень пишет Людовика XIII, коронуемого самой Викторией,[7] а Рубенс — изображает величественную Марию Медичи верхом на коне и в сопровождении ангелов, несущих всевозможные атрибуты победы, после поражения в стычке при Пон-де-Се; когда брак, наравне с целомудрием, считается основой христианской чистоты,[8]

а Декарт утверждает, что нашел надежный путь к всеобщему обретению совершенства как в счастье, так и в добродетели. Мы должны не только осознавать живость и актуальность амбициозной мечты Ришелье о культурно единой Франции, но также понимать, насколько последовательно он использовал мифологизацию образа монарха для укрепления французского трона.

Что же касается искусств, и в особенности их значимости как инструмента пропаганды, то Ришелье был более, чем любой другой из предыдущих монархов или прелатов, лично вовлечен в это. Он использовал все — живопись, литературу, архитектуру, драму, танцы, музыку, скульптуру и декоративное искусство — как средство приведения просвещенного общественного мнения к осознанию национального величия. Только его духовное образование и опыт священника, епископа и главного церковного иерарха не позволяли ему некритично относиться к тем вдохновлявшим его современников проявлениям культурной эйфории, которые он считал несовместимыми с правильно понимаемой христианской доктриной.