«Карьера» Русанова. Суть дела

— Знаешь, мальчик, — Шлендер почти вплотную придвинулся к Геннадию, и глаза его сделались узкими, как щели, — ты не спрашивай меня, что бы я сделал в обстоятельствах, которых, славу богу, не было. Ты лучше узнай, что я делал в обстоятельствах, которые были. Знаешь что? Я был лагерным врачом, и каждый день делал то, чего не мог не делать, потому что меня воспитала Советская власть. Она воспитала меня гражданином. Я помогал людям не погибнуть. Ясно тебе? Так что не задавай мне больше вопросов, считай, что я ответил. И не только я. В моей… в нашей с тобой стране даже в тяжелые времена миллионы людей оставались гражданами, которых воспитала революция. Они служили ей и не думали о выборе. А если по дороге попадались прохвосты, то это еще никому не дает права смотреть на меня и на мой народ как на людей, взвешивающих каждый свой поступок с точки зрения выгоды и обстоятельств! Слышишь? Никому не дает права!

— Доктор?

— Ну?

«Он что, читает мысли?» — как-то даже суеверно подумал Геннадий.

— Так, ничего… Вы просили расставить шахматы.

Проиграв четыре партии, Геннадий спросил угрюмо:

— Вы что, разрядник?

— Нет, просто ты играть не умеешь… Давай лучше обедать.

Натянутость, которую они оба чувствовали после довольно-таки громкой беседы, понемногу исчезла. Геннадий не мог удержаться, чтобы не рассказать о мнимом Танькином муже. Шлендер долго смеялся, спросил:

— Коньячишко-то хоть хороший оставил?

— Первосортный.

— И то дело. Учить таких надо, глядишь, поумнеют. У меня тоже забавный случай был, вернее, целых несколько. Ты в карты играешь?

— Упаси боже. Я их терпеть не могу.

— Просто не терпеть — мало, голубчик. Надо не терпеть воинственно. Дело, видишь ли, в том, что меня природа наградила большими в этом отношении способностями. Я играю в преферанс, например, не побоюсь сказать, на уровне гроссмейстера, — доктор задумался. — И в другие игры тоже. Но природа — она заботлива, она постаралась оградить меня от пагубной страсти. Я не азартен. Понимаешь? Играю, как академик, с холодным расчетом и трезвой головой.

Он на минуту остановился, посмотрел на Геннадия с улыбкой:

— Только учти, голубь, это между нами. Не для печати, как говорится. Есть тут один товарищ, мы с ним старые приятели. Так вот, у него… В его, словом, организации была в свое время эпидемия: главный инженер и другие хорошие люди заигрывались до того, что едва держались на ногах. Посиди-ка ночь в табачном дыму! И, кроме того, денежки, конечно, проигрывали. Что делать? Товарищ ко мне — выручай, говорит. Научи мальцов уму-разуму. Создалось положеньице: доктор Шлендер, — и вдруг, нате вам с кисточкой, будет играть в карты. Однако надо. В районе меня как доку по этой части никто не знал. Я собрал мальчиков за один стол, раздел их, что называется, до нитки, — не за присест, конечно, пришлось поработать основательно. Потом говорю: дадите честное слово, что больше за стол, кроме как в дурака, не сядете — прощу вам долг. Не дадите — расчет. А деньги, надо сказать, проиграли они лютые. С тех пор — тишь да благодать.

— А что? — рассмеялся Геннадий. — Тоже врачебное вмешательство. Вот бы вас на Демина напустить.

— Это кто такой?

— Шофер у нас. Картежник.

— Ну, знаешь… Из пушки по воробьям стрелять. Пусть Княжанский воспитывает… Кстати, Герасим мне вчера звонил, спрашивал, как дела у Бурганова. Передай, что пока без изменений, я специально узнавал. А ты чего же к Семену не зашел в Магадане?

— Куда бы это я зашел? — удивился Геннадий. — Я и адреса его не знаю.

— И то правда, — согласился Шлендер. Откуда тебе знать? Семен о своей болезни и себе думать не разрешает, не то чтобы другим рассказывать… В больнице он, Гена. На обследовании.

— То-то, я смотрю, выглядит он неважно… А говорил — экзамены сдавать едет.

— Подлечится немного и сдаст.

— А что у него?

— У него лейкемия.

— Аркадий Семенович! Это же… — Геннадий даже привстал. — Это же… рак? Или я что-нибудь путаю?

— Не путаешь. Это рак крови.

— О господи! Хм… Чертовщина какая. Ведь это, можно сказать, человек приговорен. Или — какая-то надежда, отсрочка?

— Отсрочка самая минимальная. Год ему в лучшем случае остался. Может быть, полтора. От лейкемии еще никто не излечивался.

— Не верится… Столько у него всяких планов. Институт вот… Хорошо хоть, что в неведении человек живет. Может, оно так и гуманнее.

— Брось ты, Гена… Какое неведение! Может, оно и гуманнее, только Бурганов все знает. Давно знает. Потому и торопится. Очень он торопится. Понимаешь? Наперегонки со смертью живет… В общем, передай Герасиму, что пока никаких изменений нет. А будут — я сообщу…

16

«…Боюсь не смерти, но умирания. Кто это сказал? А, черт с ним, неважно. Страшна не смерть, а сознание смерти, ее неизбежность. Нет, врешь! Смерть тоже страшна, нечего голову под крыло прятать.