Натан Розен еще раз вошел в нее, наслаждаясь тихими стонами Топаз. Его руки медленно двигались по ее грудям, он лизал соски, сосал, тискал. Она шарила по нему руками, гладила, нежные пальцы неожиданными прикосновениями доводили его до сумасшествия. Он не хотел спешить, и впервые в жизни она его тоже не торопила, они оба наслаждались медленным сексом, и в конце концов дело кончилось таким оргазмом, от которого они почувствовали не меньшее расслабление, чем от ароматной ванны. Это ритм Натана. Не Топаз. Но она была счастлива преподнести ему такой подарок сегодня ночью.
Она двигалась под ним, подчиняясь его скорости, улыбалась, глядя в глаза, чувствуя нежность и возбуждение. Она не хотела потерять Ната. Он ее семья, а семья — дело важное. Он первый мужчина, заботившийся о ней, а не только хотевший ее, и это ценно, несмотря на незначительную сексуальную несовместимость. Она поцеловала его в плечо, вспомнив вчерашние цветы от Мелленика и шоколад от Годива, фирменное шампанское. Они занимались любовью на полу в кухне.
— Я люблю тебя, Топаз! — воскликнул Натан, почувствовав, как его тело покрылось потом перед наивысшим наслаждением. Он посмотрел на ее роскошные груди и тесно прижался к ним. — О Боже, как я тебя люблю! Я люблю, люблю, люблю…
— Я тоже тебя люблю, — прошептала она, зная, сейчас он кончит, и сама чувствовала, что на грани кульминации, но пусть он насладится первым, пусть он любит ее.
— О-о-ох, — простонал Розен, воспользовавшись ее уступкой и испытывая невероятное блаженство. Топаз обняла его и крепко прижала к себе, целуя в красивый подбородок, пока наконец он нехотя не отвалился от нее и лег рядом, чувствуя себя молодым львом.
Она так отдается. Совершенно потрясающая, огонь-девчонка по сравнению со сдержанной терпеливо-покорной Мариссой. Топаз — мать-Земля и Венера в одном лице.
«Единственный недостаток Топаз — она слишком сильно меня хочет», — сказал себе Розен не без тщеславия. Сама идея ему нравилась, если можно так сформулировать. Чрезмерная любовь его подруги к наслаждениям подобного рода, считал Натан, не так уж плоха.
— Ты выйдешь за меня замуж? — внезапно спросил Розен.
— А ты хочешь? — удивилась Топаз и, повернувшись на бок, приподнялась на локте. Ее рыжие спутанные волосы спадали по плечам, на грудь уставившуюся ему прямо в лицо. Невероятно, но Натан ощутил новый прилив желания.
Он подавил его.
— Да. Точно.
Топаз почувствовала, как глаза ее наполнились слезами. Она никак не ожидала, что Нат Розен так скоро заговорит о браке Успешная карьера, любящий муж, дети — все то, о чем она мечтала!
Оставалось покончить с двумя проблемами, вес еще тревожившими ее. Джо Голдштейн, ее нынешний соперник, у которого на один журнал больше, чем у нее, все еще полон решимости заблокировать ее карьеру в «Америкен мэгэзинз». И Ровена Гордон.
Может, ее недавнее унижение произошло и впрямь по собственной вине. Она, Топаз Росси, повела себя легкомысленно и недальновидно. Нападки на группу ничего не принесли и оказались слишком явными, а ведь она хотела причинить Ровене
Топаз улыбнулась Натану, выкинув Ровену из головы.
— Мой ответ — да, — прошептала она и поцеловала его.
18
— Женишься? — спросил Джо Голдштейн. Он оттолкнул кресло и встал. Черные глаза сверкали гневом. — Женишься? На Топаз Росси?
— А на ком же еще? — спокойно ответил Натан. Он не ожидал такой реакции от Джо. «Америкэн сайентист», «Уик ин ревью», «Экзэкьютив офисер» процветали после переезда Голдштейна в Нью-Йорк, и он следил, чтобы Топаз не делала каких-то несправедливых выпадов против Джо. Голдштейн все еще считался претендентом на место Натана в правлении в будущем.
— А что, она согласна? — спросил Джо. Он с трудом сдерживался — внутри все клокотало. Топаз Росси выходит замуж за Натана Розена? Это неправильно. Абсолютно. Его наставник непонятно о чем думает, а Росси — глупый ребенок. Если он не прав, тогда по лестнице можно взбираться горизонтально.
— Думаю, да, — ответил Розен.
— Ну что ж, желаю счастья, — коротко сказал Голдштейн.
— Спасибо. — Натан Розен с некоторой настороженностью взглянул на своего протеже.
— Замуж выходишь! Надо же! — сказал Джино Росси, и его неодобрение слышно было по телефону за тысячи миль. — Он католик?