Карьеристы

Колодец был обомшелым, старинной каменной кладки; вода на вкус отдавала льдом и мятой и славилась чародейной целебной силой. Поутру водой из этого колодца смывали сонливость и дурные сны, возвращая коже младенчески розовую упругость, и даже проклятия забывали здесь.

Афродита знала все человеческие секреты, а сама в эту минуту прикоснулась к тайне жизни и смерти. То ли хрустальная вода, то ли нагота в сочетании с кустом шиповника, то ли летнее утро, вновь и вновь сулящее счастье, обессмертили ее… Загорелая спина отливала медью, голени и бедра были мощней, чем у любого человека или зверя, тяжелый венок волос божественно украшал ее широкий лоб. Она это знала. Ей захотелось растянуть свое бессмертие. Умывшись, она вышла на лужайку, прогулялась по тропке, протоптанной к колодцу, постояла на солнце и только потом открыла дверь в дом и попросила полотенце.

В избе испуганно взвизгнули:

— Ах! Петронеле! — Голос был женский.

Это заурядное имя не шло к ней, да она в эту минуту и не была сама собой.

Сонный старик, кофейничавший за столом, откинулся на спинку стула и не мигая уставился в приотворенную дверь. Все это было знакомо ему и в то же время совсем внове. Пока его неповоротливый мозг осознал и оценил происшедшее, дверь захлопнулась и видение исчезло. Но старик все не мог перевести взгляда, раздувая тонкие ноздри и часто моргая, — недолго подумать, что его глаза выскочили из орбит и улетели. Ему показалось на миг, что комната, где он пьет кофе, лишилась стен и он очутился за кустом шиповника, у колодца; потянуло колодезной водой и мятой, задрожал воздух, донеслось эхо далекой песни — о ней он подумал как раз сегодня утром, — песни косарей, он пел ее десятки лет назад. Все это было непонятно, но бесспорной действительностью.

Старик по имени Анупрас был древний, высохший как перышко; длинные и мягкие белые усы, впалые щеки, черные глаза, лохматые брови, которые ерзали как живые. По-своему красивый, он походил на диковинного жука. Со своей женой Каролиной — она вечно сновала взад и вперед, отличалась странностями и плаксивостью — он прожил уже столько лет, что давно потерял счет: то ему казалось сорок, то пятьдесят, а то и только год, короткое страдное лето. Осенью улетели птицы… Улетели… Кто? Дети? Разве у него были дети? Да были же! Разлетелись. К учению, к книгам. Теперь вокруг одно прошлое. Настоящего вроде бы и нет. Каролина — тоже прошлое, хоть она и под боком. С утра до вечера криком дает о себе знать. Ведь она — их прожитая вместе жизнь.

Снова открылась дверь, вошла Петронеле. Теперь это уже не светловолосая Афродита, а просто белокурая Петронеле. Крупная, плечистая, как лесоруб, с невероятно широким лицом, с крупным носом, в темно-желтом полосатом платье — она вся раздалась вширь, словно стремилась занять побольше места на земле. Конечно, красавицей ее не назовешь, но и уродиной — тоже. Все округлости очерчены мягко, лицо гладкое, щеки — кровь с молоком; прозрачная кожа на диво тонка и упруга, глаза — голубые, как небо в разгар лета, а зубы, когда она сдержанно улыбалась, сверкали как жемчужное ожерелье. Бог сотворил ее некрасивой и тут же рассмеялся с иронией и нежностью; это бросалось в глаза.

Она неторопливо прошлась по комнате; ее походка не оставляла сомнений, что в этом доме она — главная. Остановилась перед большим зеркалом, привычными движениями долго укладывала непокорные волосы, любуясь своим величавым отображением.

В комнате стояла напряженная тишина. Что-то распалось или вот-вот должно распасться. Каролина, застыв с посудой в руках, смотрела на нее. Анупрас круглыми, как у жука, глазами переводил вопросительный взгляд с одной на другую. Когда Петронеле обернулась и взгляды всех троих скрестились, стали очевидны те таинственные силы, что движут жизнью.

— У меня выходной, — после паузы сказала Петронеле. — Мы с Анупрасом уезжаем в бор. На весь день.

Каролина молча поставила на стол посуду; хватая, словно слепая, руками воздух, прошла по комнате, прислонилась к кухонной двери. Вдруг она странно, приглушенно начала кашлять; слезы лились у нее из глаз, она старалась сдержаться, и казалось — внутри у нее все разрывается. Она лаяла как собачонка.

— Каролина! Возьми себя в руки! — повелительно, но довольно ласково сказала Петронеле.

— Каролина! Возьми себя в руки! Хе!.. — глухо, словно из-под земли, повторил Анупрас.

— Ты вся в маму. Ни с того ни с сего заливаешься плачем, будто дом сгорел.

И Каролина взяла себя в руки. Она уже не плакала, не хватала ртом воздух. Да и дом не горел. И мать, которая когда-то любила всплакнуть, давно покоилась в могиле.

За столом сидел Анупрас — ее муж, прозрачный, трогательно смешной, игрушка, предназначенная для издевок.

Петронеле, повернувшись к ней спиной, говорила:

— Я же тебе сказала! Поклялась! В самом деле! Смех один!.. Я ж тебе сестра родная…

Сестра, вечно самая младшая, балованная, в молоке купанная, рвалась замуж, да так и не выскочила, а теперь заела всех. Решительная, настойчивая, свистни ей за дверью мужик — готова пролезть в замочную скважину.