Карл Либкнехт

И перед самым отъездом из следственной тюрьмы в каторжную: «…Встань смелее на другую точку зрения и взгляни на мир иными глазами. Теперь ты смотришь на него, как на неправильно повешенную картину… Будь бодрой!»

Она старалась. Старалась быть бодрой, чтобы дети не видели горя на ее лице, в ее глазах. Чаще других в эти глаза заглядывала десятилетняя Вера. Ласковое, любящее, веселое существо, заимствовавшее у своего отца и деда жизнерадостность, легкий характер и остроумие.

Казалось, именно на Веру арест отца не произвел особого впечатления. Быть может, она просто умела не по-детски скрывать свои переживания? Быть может, знала и понимала больше, чем показывала окружающим?

Очень скоро ее понимание и жажда быть полезной сказались в действии: она приняла на свои детские плечи немалую нагрузку и отлично справлялась с ней.

Она была весела и старалась веселить других: она была, как всегда, нежна с мачехой — которую, впрочем, называла «мама»; она несколько раз ездила со своими братьями и матерью к отцу, в Люкау, спокойная, естественно-любопытная, ненавязчивая.

…Люкау. Городок в прусской провинции Бранденбург. Знаменит своей исправительной тюрьмой.

Карла Либкнехта доставили сюда тайком. В пятницу, 8 декабря, в 8 часов утра его привели на Антгальский вокзал. Тихий, пустынный в этот час. Ни одна посторонняя душа не знала, в какой день Либкнехт будет отправлен из Берлина. Ему самому оказали об этом лишь накануне, в четверг вечером, как раз когда на душе у него было тяжело и тревожно: в этот последний приемный день в берлинской тюрьме Софья не пришла — как ему объяснили, она заболела.

В таком тягостном состоянии покинул Карл Либкнехт столицу.

В 10 часов утра он уже был в Люкау. Несколько минут пешком от вокзала и — второй раз в жизни он очутился за тюремной решеткой в качестве узника. Только на сей раз это была тюрьма каторжная, исправительная, и крепость в Глаце казалась по сравнению с ней землей обетованной.

Смятенный, вошел он в камеру. Машинально прикоснулся ладонью к грязно-голубой изразцовой печи, такой неожиданной здесь. Ледяной холод давно остывшего камня ожег руку. Он отдернул ее и огляделся.

Стол, стул, умывальник. Высоко под потолком жалкая перетянутая решеткой щель окна.

Здесь ему жить четыре года. Жить?!

Он быстро подсчитал в уме, сколько это составляет дней, вычел те, что уже просидел, осталось 1422. Осталось?!

Внезапно он почувствовал давно позабытую слабость — как тогда, в окопах. Он присел на жесткую койку и тут же вскочил.

Нет! Не сдаваться! Выстоять! Не терять бодрости! Быть в форме… Он заставил себя пройти несколько шагов — ноги не подкашивались больше. Тогда он зашагал по камере — от окна к двери и обратно. Подходя к окну, задирал голову — где-то там, вдалеке, висел кусочек серого неба. В камере стелился сумеречный свет. «Приспособлюсь! Небо они все-таки не могут у меня отнять…» — подумал он, и мысли внезапно потекли ритмичные, музыкальные.

У него не было ни карандаша, ни клочка бумаги. Только через несколько дней записал он возникшие тогда стихи:

Лишили меня вы земли, но отнять вы не можете небо, —И пусть хоть полоска одна утешает мой взорСквозь прутья решетки,

Зажатые крепко стеной, —Вполне я доволен:Я вижу лазури отрадную даль,Откуда сияющий день мне украдкою свет посылаетИль птички случайная трельКаскадом внезапно прольетсяМне хватит полоски одной,Чтоб черного видеть грача-болтуна,Товарища жизни тюремной моей,

Иль тучки бегущей причудливый крайДа, пусть это будет одна хоть полоска, —Но прошлою ночью мелькала мне в нейЦарицею мира из дальней вселеннойОдна из прекраснейших звезд.В моем каземате она мне сиялаТеплее, светлее и ярче, чем вам,Живущим на воле, и след раскаленныйОна начертала во взоре моемЛишили меня вы земли, но отнять вы не можете небо, —

И пусть хоть полоска одна утешает мой взорСквозь прутья железной решетки, —Она даже тело моеПорывами вольной души насыщает,И ныне свободней я вас,Мечтающих кельей тюремнойИ цепью острожной меня погубить.

Глава 10

Непримиримый