Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Просторными эти апартаменты назвать было нельзя. Первая комната, тремя окнами выходившая на улицу, площадью была не более 15 на 10 футов — она служила приемной, столовой, гостиной и кабинетом. Вторая комната — с камином и покатым потолком — была еще меньше, но здесь все Марксы и Ленхен готовили, спали и купались {24}. Проточная вода не поднималась выше десяти футов над уровнем мостовой, так что приходилось таскать ее с первого этажа. Точно так же здесь не было туалета, соединенного с водопроводом, и потому выбор был невелик: либо общий ватерклозет (откуда все сбрасывалось в подвал) — или ночной горшок прямо в квартире {25}. Тем не менее они считали, что им повезло. В окно Марксы видели крыши и трубы других домов — и представляли себя чуточку ближе к небу, чем все остальные. Либкнехт называл эту квартиру на чердаке «голубятней, где постоянно толклись гости, беженцы, представители богемы — входя и выходя, когда им заблагорассудится»; в течение следующих пяти лет «дом Мавра» стал центром сбора для всех друзей и сторонников Маркса. Либкнехт вспоминал, что это было самое постоянное место их жительства в Лондоне, не считая могилы {26}.

В новой квартире они наконец-то смогли зажить простой, рутинной жизнью. Девочки пошли в школу. Женни делила свое время между мужем и детьми, Ленхен вела хозяйство — что означало: пыталась растянуть те деньги, которые им посылал Энгельс (или занимал Маркс), и сделать так, чтобы им было чем пообедать. Когда денег не хватало, она отправлялась в ломбард, где еще один — по мнению детей — дядя наподобие Энгельса давал им денег в обмен на предметы домашней утвари или одежды, без которых они на данный момент могли обойтись.

Что касается Маркса, то он каждый день проводил в Британском музее, куда за ним тянулись и более молодые коллеги {27}. Либкнехт вспоминал, что пока остальные беженцы в Лондоне деловито планировали свержение старого мира, «мы — отбросы человечества — сидели в Британском музее и занимались самообразованием, тем самым готовя оружие и боеприпасы для боев будущего… Иногда нам нечего было есть — но это не могло помешать нам пойти в Музей. Там были удобные стулья, а в зимнюю стужу там было тепло, чего нам не хватало в наших жалких квартирах… если они вообще у нас были» {28}. По ночам происходили важные встречи и политические митинги — почти все проходили в отдельных помещениях на втором этаже паба. Здесь подавали темно-коричневый крепкий портер, а курящим — длинные глиняные трубки {29}. Если ни у кого не было денег — а так и бывало большую часть времени, — то молодые беженцы, проведшие с Марксом весь день, возвращались вместе с ним на Дин-стрит, чтобы согреться в теплой домашней атмосфере очень небогатой, но такой сердечной семьи. То немногое, что у них было, Марксы всегда радушно предлагали тем, кто считал Карла их лидером — несмотря на его яростные возражения.

Фридрих Лесснер, портной, вспоминал, что Женни встречала их так тепло, что все они чувствовали себя словно в обществе родной матери или сестры. Он описывает ее высокой, очень красивой и изысканной, однако начисто лишенной гордости и высокомерия ее сословия, которых можно было бы ожидать в такой нищей компании. Она была, напротив, очаровательна и приветлива {30}. Либкнехт признавался, что Женни, возможно, оказывала на них еще большее влияние, чем Маркс. «Это достоинство, эта простота, которая не становилась фамильярностью, останавливая любую грубость или бестактность — все это действовало с магической силой на самых грубых и неотесанных парней» {31}. Много лет спустя Либкнехт писал о Женни, что она была «первой женщиной, заставившей меня понять и силу образования, и власть женщин… Мать, друг, доверенное лицо, советчица — она была для меня идеалом женщины тогда и остается им даже сейчас» {32}. Однажды ей даже удалось очаровать прусского шпиона, который внедрился в ближний круг Маркса; он писал в своих отчетах, что Женни «приучила себя к этой цыганской жизни из любви к мужу и, кажется, чувствует себя как дома в этой нищете» {33}.

В эпицентре этой вечной суматохи всегда присутствовали трое детей Маркса. Их никогда не отсылали из взрослой компании, но не потому, что Маркс считал, будто им есть чему поучиться у взрослых: он полагал ровно наоборот — это взрослым необходимо учиться у детей (Маркс любил говорить: «Дети должны воспитывать своих родителей») {34}. Авторитет Маркса основывался не на приказах, а на предложениях, на которые дети обычно всегда соглашались. По словам Либкнехта, «в присутствии женщин и детей Маркс вел себя так мягко, что этому могла бы позавидовать любая английская гувернантка» {35}.

Первая волна беженцев, появившихся в Лондоне после 1848 года, состояла в основном из простолюдинов, но к 1851 году здесь стали появляться ветераны революции, и их прибытие вызвало довольно комичный переполох среди местных радикалов, стремящихся доказать, что они гораздо круче {36}. Маркс и Энгельс описывали этих людей как «Клуб взаимного страхования будущих героев» {37}.