Карл Великий

Потом были долгие осень, зима и весна в Верчелли, прежде чем кончились дожди и высохли дороги и можно было идти через Альпы. Таких высоких гор слон никогда еще не видел, и он шел по горным тропам, неся на себе неотлучного Ицхака, который давно уже перестал казаться ему врагом, а за время путешествия сделался почти таким же близким, как некогда Ньян Ган и Аббас.

Нежности, как к ним, слон не испытывал к нему, но верность и послушание слона были наградой Ицхаку за многолетние старания.

И как бы ни были трудны горные переходы, все рано или поздно кончается, и наконец альпийские хребты остались далеко позади. Наступило лето, они шли вдоль большой и чистой реки, в прохладных водах которой так приятно было купаться, и такое это счастье – купаться каждый день по два раза, днем и вечером. Еще более окрепший и веселый, слон перешел по Кельнскому мосту через Рейн и совершил последний свой переход в этом невероятно длительном путешествии. И вот огромная толпа ахенцев встречала его, и этот человек, в котором слон быстро распознал вожака стада, почему-то мгновенно понравился ему и всем своим видом, и мощным потоком тепла, исходившим из его существа. Странно, но хотя перед ним стояло такое же двуногое, как Ицхак, Харун или, скажем, Ньян Ган, Абуль-Аббас почувствовал некое родство с этим двуногим, будто когда-то в глубокой древности у них был единый предок, и Карл приходился слону дальним родственником, сорокоюродным братом. Ни к кому из двуногих слон не испытывал доселе ничего подобного. И ему приятно было поздороваться с Карлом и услышать из его уст свое имя – Абуль-Аббас. Он почувствовал, что именно это – его настоящее, последнее, подлинное имя, которое ему к тому же доводилось не раз слышать за время пребывания в Багдаде.

Да, Абуль-Аббас – это именно я, решил он окончательно и бесповоротно. Что может быть лучше этого полновесного и звучного прозвища, в котором к тому же заключено имя его последнего любимца Аббаса. И, уже любя всех, кто встречал его в Ахене, слон с удовольствием исполнял приказы Ицхака, перешагивал через людей, закидывал их к себе на спину, поливал из хобота и развлекал нехитрым фокусом раскладывания монет, которые он различал по запаху – желтому у золота и белому у серебра. И еще в золоте был запах реки, а в серебре его не было.

Потом его повели купаться в небольшой искусственный водоем, и вожак местного стада двуногих по имени Карл плавал вместе с Абуль-Аббасом, подныривал под него, проплывал под брюхом слона и выныривал с другой стороны, забирался к слону на спину и нырял оттуда в воду, громко и весело хохоча, и Абуль-Аббас недоумевал – вроде бы взрослое двуногое, а резвится, как маленькое. И от этого слон проникался еще большим теплом к своему новому господину, а то, что Карл – господин, у него не было никаких сомнений: он так важно и красиво ходил, что слону невольно хотелось подражать его величественной, царственной поступи. И плавал Карл гораздо лучше всех остальных двуногих, каких только довелось видеть слону в своей жизни.

После купания слона повели на поляну за городом, где Карл устраивал в честь его пир и стояло множество столов, заваленных разными яствами, и слон, наевшись сочной моркови и изумительно вкусных яблок, бродил вдоль столов и пробовал все, что ему предлагали эти добрые люди. Правда, большинство того, что они ели, слону не нравилось, и лишь кое-что он съел, а в основном все выплюнул под хохот пирующих. Карл же угостил его яблоком, которое показалось слону невероятно вкусным, и из рук Карла он съел еще двадцать таких яблок.

Ицхак бен-Бенони сидел на пиру у Карла и млел от никому не ведомого удовольствия. Вино теплом растекалось у него внутри, и так сладостно было думать о том, что все поцеловали императорский ботинок, кроме него, Ицхака бен-Бенони. И особенно приятно, что никто и не догадывается об этом потаенном еврейском счастье, и тем смешнее было Ицхаку смотреть на их простодушные и радостные лица. О своем потаенном преимуществе перед ними он расскажет потом жене и детям, оставшимся в Ерушалаиме, чтобы все они гордились и рассказывали своим потомкам, как Ицхак был единственным, кто не склонил головы перед императором и не облобызал ему башмак. Уриэл уже знает об этом и уже гордится своим отцом.

Карл так простодушен и почему-то так рад этому слону, что из него можно будет выудить еще не один десяток увесистых золотых солидов и серебряных ливров, каждый из которых весит чуть ли не сто денариев[80]

. И серебро у Карла отменное, лучше, чем багдадское, уж Ицхак-то видит, уж он-то прознал все про местное серебро, добываемое в Меле и Гарце.

– Ну что, Ури, – обратился он к сыну, сидящему рядом, – выпьем за счастливый день, когда все целовали ногу местному вождю гоев, и лишь твой отец не целовал. И выпьем еще за то, что придет время, когда все вожди гоев будут целовать ноги нашим с тобою потомкам.

– Зачем, отец? Разве это так хорошо? – спросил Ури, увлеченный всеобщим весельем.