Карл Великий: реалии и мифы

Однако необходимо отметить, что подобное отношение к государству сформировалось у Августина не сразу. Изначально он, проводя параллель между земным грешным градом и государством, резко противопоставлял их Граду Божьему (это видно из первых глав августиновского сочинения). Мнение Августина известным образом изменилось, когда он осознал, что только в союзе и под защитой государства, в обязанность которого вменялось служить церкви, духовенство может распространять и осуществлять свою власть и бороться с еретиками и язычниками, разрушавшими единство христианского мира.

Из этого ясно, почему Августин с таким упорством вел нескончаемые богословские споры с донатистами, пелагианами, целестианцами, выступал против иудеев и язычников. Следует также отметить, что гиппонского епископа, по-видимому, не устраивали не только догматические расхождения (они, кстати, не были в то время многочисленными и значительными), но и высказывания еретиков, имеющие политический характер. Например, вряд ли удовлетворяли Августина — в свете его представлений об общественной иерархии, предначертанной самим Господом, — призывы Пелагия к отказу от любого богатства и отрицание эксплуатации.

Августин неоднократно в своей «Исповеди» признавался в том, что его душой движет любовь. Поэтому изначально он колебался в вопросе о правомерности применения насильственных мер по отношению к врагам церкви, но в конечном итоге, оправдываясь благородной целью возвращения в лоно церкви заблудших ради их спасения, епископ смирился и с конфискацией имущества, и с лишением наследства еретиков и язычников в пользу церкви, и даже с пытками. Ему же принадлежит мысль, достойная политического лидера: только лучшие воспитываются любовью, большинство — страхом. Единственно, что Августин отрицал категорически, — это смертную казнь. Вот что по данному поводу пишет К. Дешнер: «Действительно, Августин в принципе отвергал смертную казнь, но отнюдь не на гуманных — лишь на теологических и тактических основаниях: она исключала возможность покаяния и помогала противникам в мученичестве, в большей способности к конкуренции» (Дешнер I, 417). С достаточно резким выказыванием Дешнера можно до конца и не согласиться, учитывая, с одной стороны, представление об Августине как личности на основе «Исповеди» и ряда его биографий, например, Посидия Каламского или Карло Кремоны, а с другой, особенный аспект работы Дешнера и его личный максималистский тезис: «Кто пишет мировую историю не как криминальную историю — ее сообщник» (Дешнер I, 9); тем не менее, в нем содержится значительная доля истины.

Борьба с еретиками и язычниками стала причиной, по которой Августин был вынужден в рамках своего учения о Граде Божьем создать теорию «справедливых» и «несправедливых» войн. В своих историко-религиозных истоках раннесредневековая церковь оказалась связанной с народами, для которых война была основой их общественной жизни. В этих условиях она была вынуждена не просто искать оправдания постоянным войнам варваров, но поставлена перед необходимостью создать «… самую настоящую "теоретическую" основу, хотя и выраженную посредством известной символики, но органично вытекавшую из христианского учения» (Дешнер I, 419).

Необходимость теоретического оправдания войны определялась тем, что церковь была не в состоянии искоренить насилие и вычеркнуть войны из истории человечества, тем более, что в то время они удовлетворяли и ее потребностям. Но она могла некоторым образом повлиять на ход событий, регламентировать нормы, обусловливающие применение силы, создать этику, которая, не упраздняя войны, становилась препятствием и осуждением насилия над слабым и безоружным, и, таким образом, в известной мере подчинить войну задачам духовного порядка. Церковь была наделена правом решать, какая война является праведной, а какая — нет, и христианину давалось право участвовать только в «справедливой» войне.

Августиновская теория оказалась единственным в истории ранней церкви аргументированным оправданием военной экспансии, направленной против язычников и еретиков, и тем самым теософия гиппонского епископа еще раз доказала свое преимущество в политической практике последующих столетий в сравнении с учениями других отцов церкви. Маркус Булл совершенно справедливо отмечал по этому поводу: «Церковь унаследовала от римского права, Ветхого и Нового Заветов и ранних христианских отцов Церкви (особенно от Блаженного Августина) систему понятий, в рамках которой возможно было анализировать случаи насилия и выносить оценочные суждения. Общественная точка зрения, восходящая к Блаженному Августину и доведенная до совершенства в более поздние века, сводилась к тому, что о нравственной стороне поведения нельзя судить только по его событийному содержанию, вырванному из общего контекста; при оценке меры жестокости того или иного постулата принимали во внимание состояние духа совершившего его человека, преследуемые цели и правомочность действий лица или учреждения, по чьей воле или с чьего понуждения этот поступок совершался» (Булл, 25).