Карл Великий: реалии и мифы

В христианской культуре поздней Римской империи аллегория наделялась и другой функцией: она использовалась как один из способов прочтения библейского текста. Впервые четыре уровня истолкования Св. Писания — буквальный, аллегорический (типологический), тропологический (моральный), анагогический, — были выделены Иоанном Кассианом (360–435) (lohannus Cassianus. XIV. 8)[39]

. В христианской литературе аллегория или типология нашла широкое применение для интерпретации ветхозаветной истории: события, описанные в книгах Ветхого Завета понимались в связи с историей после Рождества Христова; все они предрекали будущее и пророчествовали о Христе, аллегорически подразумевая историю, изложенную в Новом Завете.

Эти два понимания аллегории были соединены в сочинениях Беды Достопочтенного (672/3–735). Согласно его трактату «О фигурах и тропах», монахам следовало уметь различать в тексте Писания тропы классической риторики.

Аллегория мыслилась Бедой или как «словесная», когда в тексте обыгрывалось переносное значение слов, и сам язык использовался для передачи пророчества, или как «фактическая», когда события, описанные в тексте, «говорили» о других будущих событиях. В таком понимании Богу для того, чтобы возвестить о грядущем, служил не только язык, но и сами вещи и события.

Иными словами, для Беды существовала аллегория, понимаемая в широком смысле (или в смысле классической риторики) как иносказание, которое относилось ко всем четырем способам истолкования Писания, включая исторический (буквальный). Так, например, Беда полагал, что в сопоставлении шести дней творения и шести возрастов мира заключался буквальный смысл, который, как любое иносказание, был облечен в форму классической аллегории. Кроме того, англо-саксонский писатель различал аллегорию в более узком смысле, отождествляя ее с типологическим способом экзегезы. (Beda. De Schematibus. 11. 12).

Оговоримся еще раз, что сочинения и Августина, и Исидора, и Беды стали нормативными текстами, по которым обучались поколения клириков. Наставник Рабана Мавра, выходец из англосаксонской Британии Алкуин называл своим учителем Беду Достопочтенного. В своих рассуждениях Рабан Мавр следовал сложившимся традициям и в содержании, и в способах представления знания.

Обращает на себя внимание то, что аллегории Рабан Мавр посвятил специальный трактат. Сочинение «Аллегории ко всему Св. Писанию» было, по-видимому, написано для научения монахов чтению Библии. В нем разъяснялось, как следовало правильно понимать те или иные многозначные высказывания, которыми изобиловал текст Ветхого и Нового Заветов.

Во введении автор рассказывал о том, что представляли собой и как соотносились четыре способа интерпретации Писания. Далее главы трактата располагались в соответствии с буквами латинского алфавита. В начале каждой главы Рабан Мавр приводил список слов на ту или иную букву. Эти слова, по мнению автора, встречаясь в тексте Библии, могли составлять сложность для интерпретации, поскольку в них содержались дополнительные аллегорические значения. Таким образом, в главах каждому слову соответствовала своя статья, в которой Рабан Мавр приводил все аллегорические значения данного слова, которые ему удалось извлечь из Св. Писания и из комментариев Отцов церкви.

Так, из сочинения Рабана Мавра читатель узнавал, что «голова — это божественность Христа, ибо в Песне: «голова его — чистое золото», так что сияние божественности Христа ни с чем не сравнимо» (Rabanus Maurus. P. 883. D); что «Посох — милосердие Бога, ибо в Псалмах: «твой посох успокоит меня», то есть милосердием твоим я утешен» (Ibid. P. 872. D); что «Птица — душа человека, ибо у Иова: и птица рождается для полета», то есть чистая душа [раскрывает себя] в созерцании» (Ibid. Р. 871. С). Или, что «под именем травы понимается Христос воплощенный; Иов говорит: «ревет ли дикий осел на траве?» Осел находит траву как род человеческий обретает в вере воплощенного Христа, чего не имеет неправедный, который ревет от голода» (Ibid. Р. 950. А.).

Текст Св. Писания мыслился как многозначный, содержащий множество скрытых значений, которые надлежало извлекать читателю. Эти значения выстраивались в определенную иерархию. У матери-мудрости, писал Рабан Мавр, есть четыре дочери. Без знания о них невозможно было приблизиться к ее пониманию. «Мудрость несведущим дает напиток — молоко истории; настойчивым в вере дает пищу — хлеб аллегории; трудящимся над добрыми делами — вкусное подкрепление в тропологии; тем, кто презрением к земным делам поднят из глубины и вознесен к вершине стремлением к небесному, — дает непьянящий хмель в вине анагогии»[40]. <…> «В доме нашей души история закладывает фундамент, аллегория возводит стены, аналогия сверху строит крышу, тропология же украшает разными узорами и изнутри душевным чувством, и снаружи совершением добрых дел» (Ibid. Р. 849. А-В).