Это, конечно, не борьба с коррупцией, а скорее борьба с инакомыслием под прикрытием борьбы с коррупцией: все вместе проходит под слоганом укрепления государства, то есть чистки его от воровства и экстремизма – двух главных широко объявленных врагов. Воровством и экстремизмом является все: до сталинских «колосков» и опозданий пока не дошли, но, несомненно, дойдут. Под статью об экстремизме и предельно широко понимаемую измену Родине (она сейчас ведет себя как пожилая супруга, помешанная на ревности и видящая измену даже в листании глянца) запросто подводится не только оппозиционная акция, но и ее одобрение, и недонесение о ней, и запись в Твиттере: «Экая противная погода». Все это, однако, никак не укрепляет государственность, ибо государственность, построенная на страхе, ничуть не прочнее, чем ледяной дом, по гениальной и очень старой метафоре Лажечникова. Очередное превращение России в ледяной дом приведет лишь к тому, что при первом же неизбежном потеплении он останется без крыши. Чем больше всего подморожено, тем больше потом растает и сгниет – ибо процессы таяния всегда приводят к гниению; чтобы не обрушивалось в результате таяния – лучше не подмораживать… но ведь подмороженный труп так хорошо смотрится! Совершенно как живой.
Вся эта тактика, состоящая из тока и заморозки, приведет только к одному – к окончательному и бесповоротному уничтожению византийской схемы сразу же после финала нынешнего исторического этапа. Вопрос лишь в том, уцелеет ли страна после этой последней отморозки – и найдется ли кому возвращать ее в естественное человеческое состояние. Вероятнее всего, этими немногими энтузиастами окажутся радикальные националисты фашизоидного образца, которые уже лет сто ждут, пока им дадут порулить. После них уже точно ничего не останется.
Нефть!
Я очень не люблю нефть. Зато я очень люблю Менделеева, сказавшего, что топить можно и ассигнациями. Нефть, конечно, не для топлива. Это кровь Земли, нужная ей для чего-то другого. Потеря половины крови, как мы знаем, смертельна. Значит, пока мы еще не выкачали половины, но судя по тому, что все становится хуже и хуже, – критическая цифра близка.
Самые отвратительные режимы, самые подлые диктаторы, самые низменные национальные идеологии держатся на нефти. В одном Живом Журнале, автором которого является полноценный, беспримесный, изумительно наглядный идиот, я прочел как-то: до чего хорошо быть русским и как пошло завидовать Западу! Западу приходится трудиться, а мы – нация волхвов и героев, мудрецов и драчунов, мы избавлены от необходимости скучно зарабатывать и можем проводить свои дни в битвах и пирах. Положим, эти пиры и возникающие вследствие их пьяные битвы мы все наблюдаем даже чаще, чем хотелось бы, а потому знаем им цену, – но восточная философия высокомерия и праздности изумительно живуча. У нас совершенно забыта в последние лет тридцать воспитующая и дисциплинирующая роль труда – без которого человек превращается в падающий велосипед: велосипед ведь падает, если не движется. Мы можем позволить себе ничего не делать, не изобретать, не усовершенствовать, мы не пытаемся стать лучше других, пока у нас есть нефть. И все разговоры о диверсификации, о слезании с сырьевой иглы не стоят ломаного гроша именно потому, что, пока не будет жесткой, императивной необходимости работать, никому и в голову не придет ударить пальцем о палец. Виталий Найшуль сформулировал национальную идею точнее прочих: в России что-то делается именно тогда, когда это действительно необходимо. Если можно чего-то не сделать, оно не осуществится ни при каких обстоятельствах. Что общего у иглы и печи? Пока можно не работать, страна не слезет с них обеих. А необходимость работать не появится ровно до тех пор, пока есть у нас это благословение и проклятие – та самая черная кровь Земли, которой у нас так много.