Карта любви

Казалось, вся кровь отлила от сердца и ударила в голову. Глаза заволокло туманом. Будь у нее сейчас пистолет, она бы выстрелила в это красивое лживое лицо. Будь нож — она ударила бы в это коварное сердце. Но у нее были только руки, а потому, размахнувшись, она со всего плеча влепила Зигмунту такую пощечину, что заныла ладонь.

Его голова откинулась, щека вспухла.

Юлия, которая от силы своего удара опрокинулась навзничь, с ужасом смотрела, как наливается краснотой загорелая щека, как сузились потемневшие глаза, как задрожали его губы, прежде чем смогли выговорить:

— Да неужто я люб вам лишь ночью, когда сплю полумертвый от усталости, а вы можете тешить мною свою плоть? Ну так ждите: сложив голову в сражении, я завещаю принести вам свое тело!.. Может быть, мертвый я доставлю вам еще большее удовольствие!

И повернулся, и вышел, и грохот захлопнувшейся за ним двери, чудилось, сотряс весь дом.

Юлия внимательно глядела на дверь, потом на стену; потом взгляд ее переполз на потолок, с углов которого она вчера так заботливо обметала паутину. Нет, плохо сделала: вон пляшет-колышется в углу белая мохнатая ниточка. Непорядок. Надо встать, взять веник, смахнуть паутинку…

Дрожь вдруг сотрясла ее тело, да так, что застучали зубы. Юлия обхватила себя руками, пытаясь согреться, но напрасно. Чудилось, своды могилы сомкнулись над ней… И зря она думала, что выплакала вчера все слезы — нет, их еще оставалось более чем достаточно!

* * *

Солнце уже поднялось к зениту, когда Юлия, наконец выбралась из своего угла. Долго, вяло бродила по дому, долго расчесывала и заплетала сбившиеся, спутавшиеся волосы, прежде чем сообразила, что надо умыться и поесть. На крыльце стояла кринка и горшочек с творогом — пани Зофья уже побывала здесь. Рядом сидел тихий, будто вещь, Антоша; он не сказал ни слова, но уставился на Юлию с таким ужасом, что ей стало ясно: он что-то знает о событиях прошлой ночи.

— Чего уставился? — буркнула она так грубо, как только могла, пытаясь скрыть свой стыд перед денщиком.

Антоша жалобно моргнул:

— Что же теперь будет, ваше сиятельство? Что теперь будет?!

Почему-то эта робкая заботливость ударила ее в самое сердце.

— Не знаю, — шепнула она, снова готовая плакать, но уж теперь-то слез и вправду не было ни капли, поэтому Юлия только вздохнула тяжело и снова пробормотала: — Не знаю…

Она бессильно опустилась на крыльцо рядом с Антошею, подобрала соломинку и принялась водить ею по доскам, рисуя какой-то невидимый узор, такой же запутанный, бессмысленный, как ее жизнь.

— Все говорят, — таинственно шепнул Антоша, — графа в свинцовом гробу повезут в Санкт-Петербург хоронить.

Юлия выронила соломинку и так и замерла — вытянув руку со скрюченными пальцами, не поднимая глаз от щелястого крыльца. Сердце ударило раз… и еще раз… и холод пополз к плечам и к ногам, прежде чем оно медленно, словно нехотя, забилось снова.

— Как бы это была его последняя воля, — пояснил Антоша, и Юлия чуть заметно покачала головой.

Нет. Его последняя воля была — чтобы мертвое его тело отдали Юлии, а она тешилась бы им… Но почему так скоро? Он же сказал — убьют на поле сражения. А вот уже… Понятно, кивнула Юлия, он застрелился — покончил с собой. Почему? Из-за пощечины? У него был вид смертельно оскорбленного, наповал убитого обидою человека. Но ведь Юлия ударила его за дело! Он изменял ей… Но, может быть, Юлия и тут ошибалась, как ошибалась всегда?! Может быть, это она оставила свой поцелуй на плече Зигмунта?.. Может быть, это она снова и снова пришпоривала его в безумной, сладострастной скачке? И в то же время смотрела с порога полными ужаса глазами? И в то же время билась в запертую дверь баньки… Хотя та была, оказывается, открыта? Да полно! Может быть, Юлия просто угорела и теперь лежит на банной лавке, а горе и потрясение нынешней ночи, нынешнего утра — всего лишь продолжение банного морока, и Зигмунт жив?

Она схватилась за горло, но короткое, сухое рыдание все же вырвалось хриплым криком, клекотом. Антоша умоляюще сложил руки:

— Не убивайтесь так, барыня! Его не воротишь… Гляньте, идет кто-то.

Юлия медленно повернула голову, поглядела. Понадобилось время и усилие, чтобы узнать в человеке, быстро идущем от калитки, адъютанта Добрякова. Он приблизился, кивнул в знак приветствия и стал молча, как бы подбирая слова, мрачно глядя на Юлию.

— Ну, я вижу, вы уже знаете, — наконец проговорил он неприязненно. — Это лучше. Это избавляет меня от печальной необходимости… Впрочем, вам придется теперь пройти со мною в штаб. Господин главнокомандующий желает с вами говорить.

Юлия без слов поднялась и потащилась вслед за Добряковым к калитке. Все тело у нее как бы заржавело от ночных слез и еле двигалось. И ржавые мысли медленно шевелились в голове.

«Зачем я главнокомандующему? — думала она вяло. — Наверное, он знает, что Зигмунт умер из-за меня и хочет сказать… упрекнуть… Не надо. Зачем? Грех на душу. Ведь завтра, когда он узнает о моей смерти, ему будет тяжело и стыдно».